Он замер. Улыбка сползла с его лица.
«Что значит — не поедешь? Лена, это же… это семья. Все будут».
«Я знаю. Но я не могу. У меня работа».
«Какая работа?! – он повысил голос. – Какая работа может быть важнее семьи? Ты из ума выжила? Что я скажу детям? Что их мать променяла их на свои пирожные?»
Он наступал, а я впервые не отступала. Я сидела за кухонным столом, и этот стол был моей крепостью. Мои списки, мои расчёты, мои планы — это были мои баррикады.
«Ты скажешь им правду, Коля. Что у их матери есть важное дело. Очень важное. Возможно, самое важное в её жизни, после них. И если они меня любят, они поймут».
«Я не понимаю!» – почти крикнул он. – «Я этого не понимаю и никогда не пойму!»
«Мне жаль», – повторила я свою недавнюю фразу. Но на этот раз в ней не было слёз. Только твёрдость и бесконечная, горькая усталость. – «Но тебе придётся. Или не придётся. Это уже твой выбор».
Он посмотрел на меня так, словно видел впервые. Словно перед ним сидел совершенно незнакомый человек. Потом он развернулся и молча вышел. В ту ночь мы спали в разных комнатах. Я не спала совсем. Я пошла на кухню и начала печь.
Суббота Дня города выдалась солнечной, прохладной, идеальной. Большая Покровская гудела, как растревоженный улей. Музыка, смех, толпы нарядных людей. Наш маленький павильон «Зерно и карамель» выглядел как пряничный домик. На прилавке, который мы украсили живыми цветами, возвышались пирамиды моих десертов. Я, в белоснежном фартуке и с платком, повязанным на голове, вместе с Дашей и ещё одной девочкой-продавщицей едва успевала обслуживать очередь.
Люди брали по несколько пирожных, пробовали, тут же возвращались за добавкой, спрашивали, где нас можно найти в обычные дни. Мужчина в дорогом пальто, попробовав мой медовик, подозвал меня и серьёзно сказал: «Девушка, это лучший медовик, который я ел со времён своей бабушки. А она была богиней». И я, пятидесятидвухлетняя «девушка», покраснела от удовольствия, как школьница.
Я забыла про усталость, про бессонные ночи, про боль в спине. Я работала на чистом адреналине и ощущении небывалого триумфа. Телефон в кармане вибрировал несколько раз — звонили Николай, потом Оля. Я не отвечала. Я не могла. Я была в другом измерении, в центре своей собственной, новой вселенной, и не было ничего важнее улыбок людей, пробующих мои сладости.
К вечеру мы распродали всё. Подчистую. Даша обняла меня и сунула в руку пухлый конверт.
«Это ваше, Елена Андреевна. Бонус. Вы сегодня наш герой».
В конверте были деньги. Настоящие, хрустящие купюры. Гораздо больше, чем я когда-либо зарабатывала. Но дело было не в сумме. Дело было в этом конверте. В его весомости в моей руке. Это был физический, осязаемый результат моего труда, моей смелости, моих бессонных ночей. Я стояла посреди шумной, праздничной улицы, держала этот конверт, и чувствовала себя абсолютно, безгранично счастливой.
Домой я добралась за полночь. Улица была тихой, в окнах горел свет. Я открыла дверь своим ключом и вошла. Квартира встретила меня непривычной тишиной. Ни звука телевизора, ни шагов. Я прошла на кухню. Николай сидел за столом, в том же свитере, и смотрел в тёмное окно. На столе перед ним стояла тарелка с остывшим ужином. Он не притронулся к еде.
Он медленно повернул голову, когда я вошла. Я ожидала чего угодно: гнева, упрёков, ледяного молчания. Но я увидела только безмерную усталость. Он посмотрел на меня — на мои растрёпанные волосы, на муку, оставшуюся на щеке, на мои горящие глаза. Он смотрел долго, изучающе.
«Устала?» – спросил он тихо.
Я кивнула. Сил говорить не было.
Я села напротив. Положила на стол конверт. Он скользнул по нему взглядом и снова посмотрел на меня.
«Мы с Серёгой шашлык ели… – он говорил медленно, подбирая слова. – Внуки спрашивали, где бабушка. Оля сказала… сказала, что у бабушки теперь свой бизнес. Что она печёт самые вкусные торты в городе».
Он помолчал. Я затаила дыхание.
«Андрюшка, младший, знаешь, что сказал? Сказал: «А бабушка нам испечёт такой торт на день рождения? Чтобы все в садике ахнули?»»
Я молчала, а по щекам моим катились слёзы. Тихие, горячие слёзы облегчения.
Николай встал, подошёл к холодильнику, достал кастрюлю.
«Там… в холодильнике борщ. Я сварил. Наверное, не такой, как у тебя, но… съедобный. Поешь».
Он поставил передо мной тарелку, налил дымящийся, ароматный борщ. Это был не просто суп. Это был белый флаг. Это было его неуклюжее, мужское, невысказанное «я сдаюсь». Или «я пытаюсь понять». Я взяла ложку. Борщ был действительно очень вкусным. Мы ели молча в два часа ночи на моей, пахнущей ванилью и победой, кухне. И эта тишина была не враждебной. Она была… новой. Задумчивой.
На следующее утро я проснулась от запаха кофе. Николай стоял у плиты и заваривал кофе в турке. Как я, каждое утро. Он делал это не для себя — он всегда пил растворимый.
Я села за стол. На моем месте лежал блокнот и ручка. Я открыла его и начала машинально набрасывать идею нового десерта: муссовый торт с лавандой и белым шоколадом. Что-то необычное, утончённое.
Николай поставил передо мной чашку кофе. Дым поднимался тонкой струйкой. Он не ушёл. Он заглянул через моё плечо в блокнот, на мои эскизы и торопливые записи.
«Что-то новое?» – спросил он.
В его голосе не было ни насмешки, ни снисхождения. Только спокойное любопытство.
Я подняла на него глаза. В утреннем свете морщинки в уголках его глаз уже не казались такими жёсткими. Они были просто частью его лица, которое я любила столько лет.
Я улыбнулась. Не виновато, не заискивающе, а просто — спокойно и открыто.
«Да, Коля. Что-то новое».
Это было только начало. Трудное, хрупкое, но наше общее новое начало.
