Заботилась о теле, но не думала о душе. Не спрашивала, что чувствует дочь, о чём думает, что значат для неё эти вышивки. Принимала как должное её увлечение, как принимала всё остальное в Марине.
А дочь вышивала свою дорогу к Богу. Искала себя в каждом стежке. Молилась иголкой и нитками, потому что словами не умела. Или не решалась.
Мать вспомнила последний разговор на кухне. Как Марина кричала, что она не функция, а человек. Как просила уважать её границы. А они… они даже слушать не хотели. Считали капризами, блажью.
Но ведь Марина была права. У каждого человека должно быть право на личное пространство, на свои вещи, на свои чувства. Даже в семье. Особенно в семье.
Мать подошла совсем близко к плащанице. В углу, мелкими буквами, было вышито: «Для тех, кто ищет своё место. М.К.» Инициалы дочери.
Она поняла. Марина давно искала своё место. И не находила его дома, рядом с ними. Потому что они не давали ей этого места. Занимали собой всё пространство, не оставляя дочери ни дюйма для неё самой.
Мать заплакала. Тихо, без всхлипов. Слёзы катились по щекам и капали на пол. Сорок лет она растила дочь и только сейчас поняла — она её не знала. Совсем не знала.
— Прости меня, Маринка, — прошептала она в пустоту храма. — Прости нас.
Никто не ответил. Только свечи тихо потрескивали, да где-то скрипнула половица под чьими-то шагами.
Мать вытерла слёзы и пошла к выходу. Дома её ждал Сева. Ждал разговор, которого она избегала уже три недели. Пора было сказать сыну правду — они потеряли Марину. И виноваты в этом только они сами.
Письмо пришло в субботу. Марина увидела знакомый почерк на конверте и долго не решалась его открыть. Полтора месяца прошло с тех пор, как она ушла из дома. Полтора месяца новой жизни, которая оказалась не такой страшной, как она думала.
Комната у Анны Петровны была маленькой, но уютной. Окно выходило во двор, где росла старая липа. По утрам Марина просыпалась от птичьего пения, а не от маминых окриков. По вечерам читала или вышивала, и никто не говорил ей, что пора спать.
Работу она нашла в ателье неподалёку. Платили немного, но хватало на жизнь. Хозяйка, Тамара Ивановна, оказалась строгой, но справедливой. Марина шила постельное бельё, занавески, иногда простые платья. Работа была спокойной, без нервов.
Но больше всего ей нравились вечера. Когда она садилась к окну с пяльцами и вышивала. Не по заказу, не для кого-то — для себя. Небольшие картинки, салфетки, закладки. Просто потому, что хотелось творить.
Анна Петровна иногда заходила попить чаю, и они разговаривали. О жизни, о книгах, о том о сём. Хозяйка не лезла в душу, но всегда была готова выслушать. Впервые в жизни Марина почувствовала себя интересным собеседником.
Телефон звонил часто первые недели. Сева, мать. Марина отвечала коротко — жива, здорова, не волнуйтесь. Больше говорить не хотелось. Слишком свежи были раны.
А теперь вот письмо. Мать никогда не писала писем. Предпочитала звонить или говорить при встрече. Значит, случилось что-то важное.
Марина налила себе чаю, села к окну и осторожно распечатала конверт. Внутри лежал лист бумаги, исписанный знакомым почерком. Она развернула его и начала читать.
«Дорогая Маринка, не знаю, как начать это письмо. Слова даются тяжело, а правильных и вовсе нет. Но написать должна.
Вчера была в храме. Увидела твою плащаницу. Монахиня рассказала, что ты работала над ней полгода. Что каждый стежок был для тебя как молитва. А я… я даже не знала. Не спрашивала, что значит для тебя эта работа.
Сижу сейчас и думаю — что я вообще знала о тебе? О твоих мыслях, чувствах, мечтах? Ничего. Совсем ничего. Видела только то, что было на поверхности — дочь, которая помогает по дому, работает, не создаёт проблем.
А ты была рядом и мучилась. Искала своё место, а мы не давали тебе его найти. Занимали всё пространство собой — я и Сева. Не оставляли тебе даже уголка для твоих вещей.
Сева теперь живёт один в нашей квартире. Я переехала к тёте Лиде — ей нужен уход, а мне нужно время подумать. Сын стал другим после твоего ухода. Задумчивым. Говорит, что впервые понял, как много ты делала для семьи. И как мало мы ценили это.
Вчера он спросил меня: ‘Мама, а мы правда такие, как сказала Марина?’ И я не знала, что ответить. Потому что мы действительно такие. Эгоисты, которые не замечали живого человека рядом с собой.
Не знаю, простишь ли ты нас когда-нибудь. Не знаю, захочешь ли видеть. Но хочу, чтобы ты знала — ты была права. У тебя должно быть своё место. Своя жизнь. Даже от нас.
Будь счастлива, дочка. Я тебя люблю. По-настоящему люблю, а не как функцию в доме. Твоя мама.»
Марина читала письмо дважды, потом третий раз. Слёзы мешали, размывая буквы. Но это были не слёзы боли — слёзы облегчения. Наконец-то её услышали. Поняли.
Она встала, подошла к окну. Во дворе играли дети, их смех доносился сквозь стекло. Где-то готовили обед — пахло жареным луком и свежим хлебом. Обычная субботняя жизнь, размеренная и спокойная.
Марина сложила письмо и убрала его в ящик стола, рядом с записной книжкой. Завтра она позвонит маме. Не чтобы сказать, что возвращается — нет. Чтобы сказать спасибо. За честность, за понимание, которое пришло так поздно, но всё-таки пришло.
А пока она достала новую работу — наволочку для Анны Петровны. Хозяйка попросила вышить на ней её любимые незабудки. Простая работа, но от души.
Игла скользила по ткани легко, узор ложился сам собой. За окном садилось солнце, окрашивая комнату в золотистый свет. Марина вышивала и думала о том, что впереди у неё вся жизнь. Своя жизнь, на своём месте.
И вдруг поняла — она счастлива. Впервые за тридцать восемь лет по-настоящему счастлива. Не потому что кого-то порадовала или помогла. А просто потому что существует. Потому что имеет право быть собой.
Это было прекрасное чувство.
Сегодня в центре внимания
