Марина остановилась в прихожей, опустив сумку на пол. Там, где всегда лежала её коричневая папка с документами, было пусто. Только пыльный след на полке да старый шарф, который она давно забыла снять.
— Мам, где мои бумаги? — крикнула она, стягивая промокшие от дождя сапоги.
Из кухни донеслось мерное позвякивание ложечки о стакан. Мать помешивала чай неторопливо, словно время остановилось именно для этого ритуала.
— Убрала к Севе, — сказала она, не поднимая глаз. — У него в шкафу сухо. Там не промокнет.
Марина замерла на пороге кухни. Мать сидела за столом в своём старом синем халате, тот самый, который носила ещё десять лет назад. Седые волосы были аккуратно собраны в пучок, как всегда. Обычный вечер, обычная мать, обычные слова.
— Мои документы лежали в моей папке на моей полке, — медленно проговорила Марина.
— Ну и что? — Мать наконец подняла на неё взгляд. — Мы же всегда жили всем вместе. Зачем эти разделения?
Что-то сжалось в груди, знакомое и противное. Марина прислонилась к дверному косяку, чувствуя, как по спине стекает холодный пот. Не от дождя — от этого ощущения, что её опять стёрли. Как резинкой. Аккуратно, без злого умысла, просто потому что так удобнее.
— Я просила не трогать мои вещи, — сказала она тихо.
— Ах, Маринка, — мать махнула рукой. — Ну что ты как маленькая? Документы — это документы. Где лежат, какая разница?
Марина молчала. Говорить было бесполезно. Мать никогда не поймёт, что значит вернуться домой и не найти своих вещей на своём месте. Не поймёт, что документы — это не просто бумажки. Это её жизнь, её работа, её границы.
— Я иду к себе, — буркнула она и направилась в коридор.
— Ужинать будешь? — крикнула мать ей вслед.
Марина не ответила. В её комнате было темно и холодно. Она включила свет и села на кровать, глядя на пустую полку. Тридцать восемь лет. Тридцать восемь лет она живёт в этой квартире, и до сих пор у неё нет права на собственную папку с документами.
За окном выл ветер, швыряя снег в стекло. Марина сидела за столом, склонившись над плащаницей. Тонкая игла скользила по ткани, оставляя за собой нить цвета старого золота. Лик Христа постепенно обретал черты под её пальцами — скорбные, но умиротворённые.
Два часа ночи. В квартире царила тишина, нарушаемая только тиканьем старых часов на кухне и скрипом её стула. Мать и Сева давно спали, а Марина работала. Как обычно. Как всегда.
Игла вонзилась в палец, и капля крови упала на белую ткань. Марина торопливо промокнула её платком, но пятнышко осталось. Маленькое, почти незаметное, но оно было там. Как всё в её жизни — с изъяном, с болью.
Она отложила пяльцы и потёрла уставшие глаза. Воспоминания нахлынули сами собой, как всегда в эти тихие ночные часы. Ей было лет семь, может восемь. Сева болел — опять. Высокая температура, мать металась по квартире с лекарствами, а Марина сидела в углу и старалась не дышать. Не мешать. Не существовать.
— Маринка, иди поиграй в своей комнате, — шептала мать тогда. — Тихо, понимаешь? Севочка спит.
И она шла. Играла молча, читала, рисовала — всё молча. Научилась быть невидимой. Научилась не мешать. Научилась растворяться в воздухе, когда это было нужно.
А потом Сева вырос, поправился, стал здоровым и крепким. Но привычка осталась. У всех. Марина — это та, которая не мешает. Которая всегда рядом, но никогда не на первом месте. Которая поймёт, простит, уступит.
Она снова взялась за иглу. Золотые нити переплетались на чёрной ткани, создавая узор, который существовал только в её голове. Никто не говорил ей, как вышивать. Никто не стоял над душой. Здесь, в этой работе, она была свободна.
Плащаница — это покрывало для плащаницы Христа. Символ страданий, но и воскресения. Марина вышивала её уже третий месяц, и с каждым стежком что-то менялось внутри неё. Словно она зашивала не только узор, но и свои раны. Старые, глубокие, кровоточащие.
За окном метель стихала. Скоро рассвет. Скоро проснётся мать, потом Сева. Начнётся обычный день с обычными словами, обычными обидами, обычным ощущением, что её нет. Что она — просто функция в этом доме. Удобная, привычная, но не человек.
Марина посмотрела на плащаницу. Лик Христа смотрел на неё с ткани, и в его глазах было что-то, чего она не могла назвать. Понимание? Сострадание? Или просто усталость от бесконечных страданий?
Она аккуратно сложила работу и спрятала в ящик стола. Завтра будет новый день. Может быть, в нём что-то изменится. А может быть, нет.
Марина толкнула дверь своей комнаты и замерла на пороге. Сева сидел на её кровати, держа в руках её старую записную книжку. Ту самую, зелёную, с потрёпанными краями, куда она записывала свои мысли, стихи, которые никому не показывала.
— Что ты делаешь? — Голос у неё был хриплый от неожиданности.
Сева вздрогнул и быстро захлопнул книжку, но руки его дрожали.
— Я… я просто… — он запнулся, глядя на неё виноватыми глазами. — Искал ручку.
— В моей записной книжке?
— Она лежала на столе, — пробормотал он. — Я не думал, что ты… Ты же не писала давно.
Марина подошла ближе. Сева выглядел растерянным, как мальчишка, которого поймали на краже варенья. Волосы растрёпаны, рубашка мятая. Ему было тридцать пять, но в этот момент он казался подростком.
— Не писала? — переспросила она, протягивая руку. — Откуда ты знаешь?
Он неохотно отдал книжку. Марина прижала её к груди, чувствуя, как колотится сердце. Эта книжка была её тайной. Её единственным местом, где она могла быть собой. Где записывала то, что думала на самом деле, а не то, что от неё ждали.
— Я не хотел читать, — сказал Сева тихо. — Просто… просто хотел понять, о чём ты думаешь. Ты стала такая… другая. Молчишь всё время.
Марина села на стул напротив него. Руки её всё ещё дрожали от злости и стыда. Стыда за то, что её самые сокровенные мысли кто-то читал. Что её внутренний мир стал предметом чужого любопытства.
