— Я молчу, потому что нечего сказать, — ответила она. — Вернее, есть что сказать, но никто не слушает.
— Я слушаю, — Сева наклонился вперёд. — Я всю жизнь думала, что семья — это когда все вместе, всё общее. А ты показала мне, что семья — это когда каждого уважают. Когда у каждого есть своё место, свои границы.
Не знаю, простишь ли ты нас. Не знаю, вернёшься ли. Но хочу, чтобы ты знала: у тебя должно быть своё место. Даже от нас. Твоя мама.»
Марина перечитала письмо дважды. Слёзы капали на бумагу, размывая чернила. Но это были не слёзы боли — слёзы облегчения.
Она встала и подошла к окну. Во дворе играли дети, их смех долетал до неё сквозь стекло. Где-то готовили обед — пахло жареным луком и укропом. Обычная жизнь, простая, без драм.
Марина сложила письмо и убрала его в ящик стола, рядом с записной книжкой. Завтра она позвонит маме. Не чтобы вернуться — нет. Чтобы сказать спасибо. За понимание, которое пришло так поздно, но всё-таки пришло.
А пока она взяла пяльцы с новой работой. Небольшая салфетка для Анны Петровны — в благодарность за приют и понимание. Игла скользила по ткани легко, узор ложился сам собой.
За окном садилось солнце, окрашивая комнату в золотистый свет. Марина вышивала и думала о том, что впереди у неё вся жизнь. Своя жизнь, на своём месте. И это было прекрасно.егда слушаю.
— Нет, — покачала головой Марина. — Ты слышишь только то, что тебе удобно слышать. Как и мама. Вы привыкли, что я молчу, не мешаю, не возражаю. И когда я пытаюсь что-то сказать, вы не воспринимаете это всерьёз.
Сева молчал, теребя край одеяла. За окном послышались голоса соседей — кто-то возвращался с работы, хлопнула дверь подъезда.
— Вчера мама переложила мои документы в твой шкаф, — сказала Марина. — Ты знаешь об этом?
— Знаю, — кивнул он. — Она сказала, что у меня суше.
— И ты не подумал, что, может быть, стоило спросить меня?
Сева поднял на неё взгляд. В его глазах была искренняя растерянность.
— Но это же просто документы, Марин. Какая разница, где они лежат?
Марина закрыла глаза. Та же песня. Те же слова. Те же непонимающие взгляды. Они действительно не видели разницы. Для них она была частью семьи, как мебель — частью интерьера. Нужная, полезная, но не имеющая собственной воли.
— Разница есть, — сказала она, открывая глаза. — Большая разница.
Кухня. Утро. Мать стоит у плиты, помешивая кашу. Сева за столом листает газету. Обычная картина, повторяющаяся изо дня в день. Марина входит, чувствуя, как внутри неё что-то сжимается в тугой узел.
— Мам, я хочу поговорить, — сказала она, останавливаясь у стола.
— Сейчас, дочка, — не оборачиваясь, ответила мать. — Каша пригорит.
— Нет, сейчас, — повторила Марина твёрже.
Мать повернулась, удивлённо подняв брови. Сева тоже посмотрел на сестру.
— Я хочу, чтобы вы больше не трогали мои вещи, — сказала Марина, стараясь говорить спокойно. — Документы, книги, всё остальное. Это моё личное пространство.
— Опять за своё? Маринка, ну что ты как маленькая? Мы же семья.
— Именно потому, что мы семья, вы должны уважать мои границы, — Марина почувствовала, как голос её начинает дрожать. — Я не прошу многого. Просто не трогайте мои вещи без разрешения.
Сева неловко кашлянул.
— Марин, ну зачем ты так? Мама хотела как лучше.
— Для кого лучше? — спросила Марина, поворачиваясь к нему. — Для меня? Или для вас удобнее, когда я молчу и не возражаю?
— Да о чём ты говоришь? — Мать поставила кастрюлю на стол с такой силой, что каша расплескалась. — Всю жизнь мы тебя растим, заботимся, а ты…
— А я что? — Марина почувствовала, как внутри неё что-то ломается. — Я неблагодарная? Я капризная? Я плохая дочь?
— Ты странная стала, — сказала мать. — Замкнутая, угрюмая. Раньше ты была такая покладистая…
— Раньше я была удобная! — выкрикнула Марина, и её голос прозвучал в кухне как выстрел. — Удобная, тихая, незаметная! Я всегда уступала, всегда молчала, всегда была на втором плане!
Мать и Сева смотрели на неё с изумлением. Марина никогда не кричала. Никогда не возражала. Никогда не требовала.
— Знаете, что я чувствую каждый день? — продолжала она, и слова лились из неё, как вода из прорванной плотины. — Я чувствую, что меня нет. Что я не человек, а функция. Функция уборки, готовки, утешения, молчания. У меня нет права на мнение, на личное пространство, на собственные вещи!
— Маринка, успокойся, — попытался вмешаться Сева.
— Не смей мне говорить, что делать! — она развернулась к нему. — Ты вчера читал мои записи. Мои личные записи! И даже не понимаешь, что это неправильно!
— Не хотел, но сделал. Потому что для тебя, как и для мамы, я не человек. Я часть мебели, которую можно переставлять, трогать, использовать без разрешения.
Марина тяжело дышала. Руки её тряслись. Она смотрела на мать и брата, и видела в их глазах непонимание, обиду, растерянность. Но не раскаяние. Не осознание.
— Я не ваша функция, — сказала она тише, но каждое слово звучало как приговор. — Я человек. У меня есть чувства, мысли, право на личное пространство. И если вы этого не понимаете, то я найду место, где меня будут понимать.
Она вышла из кухни, оставив мать и Севу в ошеломлённом молчании. В коридоре она прислонилась к стене и закрыла глаза. Сердце колотилось так, что казалось, его слышно во всём доме.
Впервые в жизни она сказала правду. Всю правду. И теперь не знала, что будет дальше.
Первые шаги к свободе
Марина проснулась в пять утра, хотя будильник должен был зазвонить только в семь. Странно — обычно она спала крепко, особенно после ночной вышивки. Но сегодня что-то тянуло её из сна, какое-то беспокойство, которое она не могла объяснить.
Она встала, подошла к окну. За стеклом серел рассвет, первые прохожие спешили на работу. Обычное утро, обычный день. Но внутри у неё всё переворачивалось.
