Дым сигареты за окном был густым и сизым, таким же, как настроение в этой комнате. Поминки по отцу Алексея, его сороковой день, подходили к концу. Стол, ломившийся от еды, теперь выглядел уставшим и неопрятным, как и лица собравшихся родственников. Я сидела напротив окна и ловила себя на мысли, что считаю секунды до момента, когда можно будет уйти, смыть с себя этот налипший груз притворной скорби и тягостных взглядов.
Мой свекор, Иван Петрович, был человеком суровым, и общались мы мало. Его смерть стала скорее формальным поводом для этой встречи, чем истинной причиной всеобщей печали. Главной скорбящей, конечно, была моя свекровь, Галина Ивановна. Она восседала во главе стола, и ее черное платье казалось не символом утраты, а королевской мантией. Рядом, как верная оруженосец, пристроилась сестра Алексея, Ирина.
Я пыталась поймать взгляд мужа, но он упорно смотрел в тарелку, будто разглядывая в остатках оливье тайные знаки судьбы. Он был скован и молчалив с самого утра.
— Оленька, а пироги-то ты, наверное, покупные брала? — раздался сладкий голос Галины Ивановны.
Она дотронулась до края ватрушки на моей тарелке, которую я так и не съела.
— Нет, Галина Ивановна, я сама пекла, — ответила я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.
— Ага, — фыркнула Ирина, не глядя на меня. — На вкус как раз покупные. Суховатые. У мамы всегда такие пышные получались, прямо таяли во рту. Правда, мам?
Галина Ивановна вздохнула, полной грудью, как актриса на сцене.
— Что уж теперь вспоминать, Иришенька. Всему свое время. И детишки-то у Ольги сегодня какие-то нервные. Бегают, шумят. Неловко даже перед гостями.
У меня сжались кулаки под столом. Мои семилетние двойняшки, уставшие от долгого и скучного дня, полчаса назад тихо играли в соседней комнате. Это был прямой, ничем не прикрытый укол. Я посмотрела на Алексея. Он заерзал на стуле, но промолчал. Его молчание стало первой каплей, переполнившей чашу.
— Алексей, может, чаю гостям нальешь? — снова обратилась ко мне свекровь, будто мужа вовсе не существовало. — Видишь же, у тети Зины чашка пустая. Надо внимательнее быть, дочка. В такой день особенно.
Я чувствовала, как по моей спине ползет горячий румянец. Я была не жена их сына и брата, а какая-то неумелая прислуга, которая все делает не так. И этот спектакль разыгрывался специально, на публику.
И вот наступила кульминация. Галина Ивановна откашлялась, привлекая всеобщее внимание.
— Кстати, о внимании, — начала она, и в ее голосе зазвенела сталь. — Иван Петрович, царство ему небесное, перед смертью успел кое-что обдумать. Он очень переживал за нашу Ирочку. Живет она с ребенком в той хрущевке, не жизнь, а мучение.
Ирина трагически опустила глаза. В комнате повисла тишина.
— Так вот, — свекровь сделала паузу для верного эффекта. — Он считал, что Ирина имеет полное право на часть той квартиры, где вы сейчас живете. Ведь это он, Иван Петрович, отдал вам тогда деньги на первоначальный взнос. По сути, это и его кровная доля.
У меня перехватило дыхание. Комната поплыла перед глазами. Я посмотрела на Алексея. Его лицо было белым как полотно. Он знал. Он точно знал, что эта тема всплывет.
— Какая доля? — вырвалось у меня, и голос мой дрогнул. — Эти деньги были подарком на свадьбу! Мы их не просили! Это была помощь!
— Помощь, доля, какая разница? — парировала Ирина, внезапно подняв голову. Ее глаза блестели от злорадства. — Папа вкладывался в ваше жилье. А я, выходит, на обочине. Справедливо ли это? Мама права.
— Алексей! — почти крикнула я. — Скажи же что-нибудь!
Мой муж поднял на меня испуганный взгляд. Он видел мое отчаяние, видел торжествующие лица матери и сестры. Он открыл рот, чтобы сказать что-то, но из него вырвался лишь жалкий лепет:
— Оль… Давай потом… Не сейчас… Не при людях…
В этот момент во мне что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно. Та самая ниточка, что еще связывала меня с этой семьей, лопнула. Я медленно поднялась со стула. Взгляд мой был прикован к Алексею, но он снова опустил глаза.
— Хорошо, — сказала я тихо, но так, что было слышно каждому. — После такого унижения, я не стану сидеть с твоими гостями за одним столом и улыбаться.
Я вышла из-за стола, не глядя ни на кого, и пошла к выходу. Спину я держала прямо, гордо, как солдат, покидающий поле боя, которое ему отравили. За спиной на секунду повисла гробовая тишина, а потом ее нарушил притворно-оскорбленный вздох Галины Ивановны: «Ну вот, опять она драму закатила…»
Я не обернулась. Я просто вышла в подъезд, захлопнула дверь и прислонилась к холодной стене, пытаясь перевести дух. А в голове стучало только одно: «Завещание? Какое завещание?»
Хлопок входной двери прозвучал как выстрел. Я вошла в нашу квартиру, сбросила туфли и, не разбирая дороги, прошла в гостиную. Руки дрожали, в висках стучало. Я стояла посреди комнаты, такой знакомой и безопасной, но теперь она казалась чужой. Словно тень от тех слов, что прозвучали за поминальным столом, легла на стены и мебель, изменив всё.
Я ждала. Ждала, когда заскрипит ключ в замке, когда муж переступит порог. Что он скажет? Как посмотрит? В голове прокручивались возможные варианты его поведения — от яростной защиты до горького раскаяния. Но глубже всего засела трусливая надежда, что он всё же встанет на мою сторону.
Прошло минут сорок. Наконец, я услышала осторожное щелканье замка. Дверь открылась и так же тихо закрылась. Алексей вошел в гостиную. Он не смотрел на меня, его плечи были ссутулены, вид — виноватый и подавленный. Он прошел к дивану и тяжело опустился на него, уставившись в пол.
Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Его молчание было хуже любых упреков.
— Ну что, молчок? — голос мой прозвучал хрипло и незнакомо. — Там, при всех, ты тоже слова не смог вымолвить. А теперь, когда никто не видит, тоже нечего сказать?
Он поднял на меня глаза. В них я увидела не раскаяние, а раздражение и усталость.
— Оль, давай без истерик, хорошо? Я сам как выжатый лимон. День тяжелый.
— Истерик? — я засмечалась, и смех вышел горьким и колючим. — Твоя мать и сестра публично меня унизили, заявили права на наш дом, а ты сидел, как мышь на крупе, и теперь говоришь мне про истерики? Алексей, они сказали про завещание! Это правда?
Он вздохнул глубоко, потер виски пальцами.
— Нет. Никакого завещания нет. Вернее, есть, но там всё стандартно, квартира мамы отходит ей.
— Тогда что это было? Откуда эти сказки про долю Ирины?
— Папа… папа действительно давал нам деньги тогда. На взнос. Помнишь?
— Как же не помнить! — воскликнула я. — Это был подарок на нашу свадьбу! Мы сто раз говорили об этом. Он сам сказал: «Дети, обустраивайтесь». Ни о какой доле речи не шло!
— Для нас — не шло! — вдруг вспылил он, поднимаясь с дивана. — А для мамы? Для Иры? Они теперь видят это по-другому! Папы нет, и они считают, что имеют право на часть этих денег. Мать одна, ей тяжело, Ира одна с ребенком… Ты не понимаешь, что ли?
— Понимаю. Отлично понимаю. Понимаю, что твоя мать и сестра — жадины и интриганы, которые плюют на все приличия, лишь бы урвать кусок побольше. А ты… ты им потворствуешь. Ты их боишься.
— Я не боюсь! — крикнул он, но в его глазах читался именно страх. Страх осуждения, страх конфликта с матерью, который тянулся с детства. — Я просто не хочу скандала! Это моя семья!
— А я что? — голос мой сорвался. — Я не семья? Мы с тобой пятнадцать лет вместе! Мы построили этот дом, родили детей! А они… они приходят и одним махом хотят всё разрушить! И ты позволяешь им это делать!
Я подошла к нему вплотную, глядя прямо в глаза.
— Скажи мне прямо сейчас, Алексей. Чей ты? Их или мой? Где твоя жена и твои дети в твоей системе ценностей?
Он отвел взгляд. Этот простой жест стал для меня приговором.
— Оль, не надо вот так… — он снова сел, сломленный. — Надо просто успокоиться и всё обдумать. Может, мы найдем какой-то компромисс… Может, помочь Ире деньгами…
— Какой компромисс? — прошептала я, отступая от него. Во мне всё замерло. — Компромисс — это прописать ее сына у нас, как они уже намекали? Или отдать им комнату? Ты действительно этого хочешь?
Он промолчал. Его молчание было красноречивее любых слов. Я поняла, что стою в этой комнате совсем одна. Что муж, который должен быть моей опорой, моей крепостью, оказался песчаной насыпью, готовой рассыпаться от первого же натиска его родни.
Я повернулась и вышла из гостиной. Пошла на кухню, машинально налила себе стакан воды. Рука всё так же дрожала. Со стороны детской доносился ровный дыхание двойняшек. Они спали, не зная, что фундамент их мира дал трещину.
Я смотрела в темное окно, где отражалась моя бледная, измученная тень. И думала об одном. Если мой муж не на моей стороне, значит, защищать наш дом придется мне одной. И я была готова на всё. Абсолютно на всё.
Прошло три дня. Три дня тягостного молчания в квартире. Алексей и я перемещались по дому, как чужие, избегая встречных взглядов. Разговор исчерпался, оставив после себя густой осадок обиды и непонимания. Дети чувствовали напряжение, стали тише и как-то притихли, что разрывало мне сердце.
В субботу утром, когда мы завтракали, не глядя друг на друга, в дверь позвонили. Резкий, настойчивый звонок заставил нас обоих вздрогнуть. Алексей встрепенулся, словно ожидая этого, и бросился открывать. Ледяной комок страха упал мне в желудок.
Голоса в прихожей были мне слишком хорошо знакомы.
— Лешенька, здравствуй, родной! Мы к вам ненадолго, мириться!
— Привет, братец. Дверь-то открой пошире, не стой на пороге.
Галина Ивановна и Ирина. Они вошли в прихожую с видом полноправных хозяев, снимая пальто и разглядывая все с преувеличенным интересом.
— Ой, а у вас тут ремонт все никак не кончится, — заметила Ирина, проводя пальцем по косяку, где действительно оставалось небольшое пятно от шпаклевки.
