Затем, движимая внезапным холодным расчетом, я так же аккуратно сложила листок и положила его обратно в папку, на то же самое место. Пусть она не знает. Пусть чувствует себя в безопасности. Пусть продолжает свои интриги.
Я убрала папки в сумку, застегнула молнию и отнесла ее обратно на табуретку в прихожую. Все было так, как будто я и не прикасалась к ней.
Вернувшись в гостиную, я села на диван и смотрела на фотографии расписки на экране телефона. Теперь все было по-другому. Теперь сила была на моей стороне. Я знала, что рано или поздно они придут снова. И на этот раз я была готова встретить их во всеоружии.
Осталось только дождаться подходящего момента. И я знала, что он не за горами.
Три дня я жила с ощущением тайной силы. Расписка лежала в моем телефоне, как заряженное оружие, а оригинал покоился на своем месте в сумке свекрови, которую она забрала в понедельник, даже не подозревая о пропаже. Я вела себя как обычно, но внутри все пело от предвкушения. Я ждала их следующего хода. И знала, что он не за горами.
Они не заставили себя ждать. В четверг вечером, когда мы с Алексеем молча ужинали, раздался тот самый настойчивый, требовательный звонок в дверь. Алексей вздрогнул и пошел открывать. Я же осталась сидеть за столом, спокойно допивая чай. Я была готова.
В прихожей послышались голоса. На этот раз они звучали не примирительно, а официально-холодно.
— Здравствуй, сынок. Мы пришли поговорить серьезно. Все вместе.
Галина Ивановна и Ирина вошли в столовую. Они были одеты строго, лица их выражали обиду и решимость. У Ирины в руках была вместительная папка. Символично.
— Ольга, — начала свекровь, не садясь. — Мы тут посовещались. Ты оставила нас без выбора. Раз уж ты не хочешь решать вопрос миром, придется решать его по-другому.
Ирина положила папку на стол с таким видом, будто это обвинительное заключение.
— Мы подготовили документы для подачи в суд, — заявила она. — Исковое заявление о признании права собственности на долю в квартире. У нас есть свидетели, которые подтвердят, что папа говорил о этих деньгах как о долге.
Алексей стоял бледный, переводя взгляд с матери на меня.
— Мама, Ира, давайте без этого… Может, еще можно все обсудить?
— Обсуждать уже поздно! — резко оборвала его сестра. — Твоя жена сама все испортила своим характером. Она нас в грязь втоптала, а мы еще должны перед ней на коленях стоять?
Я медленно поставила чашку на блюдце. Звонкий стук фарфора прозвучал неожиданно громко. Все взгляды устремились на меня.
— Вы все сказали? — спросила я тихо, но так, что было слышно каждое слово.
— А что, тебе еще что-то нужно? — фыркнула Ирина. — Мы тебе факты излагаем.
— Факты? — я улыбнулась. Холодной, недоброй улыбкой. — Хорошо. Давайте поговорим о фактах.
Я не спеша достала из кармана телефон, разблокировала его и положила на стол рядом с папкой Ирины.
— Прежде чем вы пойдете в суд, я хочу кое-что вам показать. Чтобы не тратить время судей понапрасну.
Я нашла в галерее фотографию расписки и, повернув экран к ним, медленно провела пальцем, увеличивая текст.
— Прочтите, пожалуйста. Вслух. Особенно ту часть, которая идет после суммы.
Галина Ивановна наклонилась, прищурилась. Ирина, с плохо скрываемым любопытством, заглянула через ее плечо. Я следила за их лицами. Сначала было просто недоумение, потом недоверие, и наконец, на их лицах расцвел чистый, неподдельный ужас. Они узнали почерк.
— Это… это что такое? — прошептала свекровь, отступая от стола, как от огня.
— Это, Галина Ивановна, — четко произнесла я, — расписка вашего покойного мужа, Ивана Петровича. Того самого, который, по вашим словам, хотел выделить долю Ирине. Там черным по белому, его рукой написано: «Деньги являются пожертвованием и возврату не подлежат». Пожертвованием. Вы понимаете значение этого слова?
В комнате повисла гробовая тишина. Было слышно, как тяжело дышит Алексей.
— Это подделка! — вдруг взвизгнула Ирина, пытаясь выхватить телефон. — Ты ее подделала!
— Оригинал лежит у тебя в сумке, Галина Ивановна. В старой папке, под справками. Вы так бережно его хранили все эти годы. Спасибо вам за эту заботу.
Свекровя схватилась за сердце. Ее лицо исказила гримаса злобы и поражения.
— Ты… ты воровала в моих вещах! — просипела она. — Это провокация!
— Нет, — холодно ответила я. — Это самозащита. Вы пришли ко мне в дом с угрозами. А я просто показала, что у меня есть щит против вашего меча. И этот щит сделал из вас вашего же отца.
Я повернулась к Алексею, который смотрел на экран моего телефона с широко раскрытыми глазами.
— Алексей, прочти. Прочти, что написал твой отец.
Он молча взял телефон. Его руки дрожали. Он прочел текст несколько раз, потом поднял на мать взгляд, полный боли и непонимания.
— Мама… Ира… Вы знали? Вы знали про эту расписку и все равно… все равно врали? Грозились судом?
— Лешенька, родной, — залепетала Галина Ивановна, пытаясь снова взять на себя роль жертвы. — Мы же для тебя… для семьи… Ире тяжело…
— Хватит! — крикнул он так громко, что все вздрогнули. В его голосе впервые зазвучала не трусость, а ярость. — Хватит лгать! Вы хотели развалить мою семью! Мою жену выгнать из ее же дома! На что вы надеялись?
Он посмотрел на них, и в его взгляде не осталось ничего, кроме горького разочарования.
— Всё. С этого дня вы для меня чужие люди. Уходите. И не приходите больше. Никогда.
Ирина, побледнев, схватила свою папку с «документами».
— Да пошли вы все! — выкрикнула она, уже не скрывая ненависти. — Живите в своем свинарнике! Мама, пошли отсюда. Они не стоят нашего внимания.
Они почти выбежали из квартиры, не оглядываясь. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задрожали стекла в серванте.
Я стояла и смотрела на Алексея. Он опустился на стул и закрыл лицо руками. Его плечи вздрагивали. Победа была одержана. Враги обращены в бегство. Но пахло в воздухе не торжеством, а пеплом. Пепел сгоревших доверия, родственных связей и той жизни, что была до сегодняшнего дня.
После того как захлопнулась дверь, в квартире воцарилась тишина, какая бывает только после сильной грозы. Воздух был чистым, но наэлектризованным, полным памяти о только что отгремевшем урагане. Алексей сидел за столом, не двигаясь, уставившись в одну точку. Его плечи были по-прежнему ссутулены, но теперь в этой позе читалась не вина, а глубокая усталость и опустошение.
Я молча убрала со стола чашки, отнесла их на кухню и включила воду. Звук льющейся воды был единственным, что нарушало тишину. Я понимала, что любое слово сейчас может стать спичкой, брошенной в пороховой погреб. Мы оба были на грани.
Прошло maybe полчаса. Алексей поднялся из-за стола и прошел в гостиную. Я слышала, как он опустился на диван. Я закончила на кухне, вытерла руки и, сделав глубокий вдох, пошла к нему.
Он сидел, откинув голову на спинку дивана, глаза были закрыты. Я села рядом, но не близко, оставив между нами пространство, которое еще предстояло заполнить.
— Они подали в суд, — тихо сказал он, не открывая глаз. — Через неделю после того скандала. Я получил повестку.
Сердце мое на мгновение замерло, хотя я ждала этого.
— И что? — спросила я так же тихо.
— Я отнес им эту расписку. Оригинал. Сказал, что если они не заберут заявление, я сам пойду в полицию с заявлением о клевете и попытке мошенничества. Ирина пыталась кричать, мама плакала. Но они забрали.
Он открыл глаза и посмотрел на меня. В его взгляде не было прежней слабости. Была большая, взрослая усталость.
— Они больше не придут. Мама звонила… Говорила, что я предатель. Что ты меня обвела вокруг пальца.
— А ты что думаешь? — спросила я, глядя на него прямо.
Он помолчал, подбирая слова.
— Я думаю, что они сами все разрушили. А ты… ты просто защищала наш дом. Меня. Детей. Я был слеп и труслив. Прости меня, Оль.
Это было не страстное признание, а простое, горькое и от того еще более настоящее. В его голосе звучало понимание, которое пришло слишком дорогой ценой.
— Мне не нужно, чтобы ты просил прощения у меня, — сказала я. — Мне нужно, чтобы ты был со мной. Всегда. Не тогда, когда враг уже ворвался в ворота, а с самого начала.
— Я понял, — кивнул он. — Теперь я понял.
Прошло еще несколько недель. Жизнь постепенно возвращалась в привычное русло, но это было уже другое русло. Мы с Алексеем учились заново говорить друг с другом, доверять. Иногда по вечерам мы сидели в гостиной, и он рассказывал мне о своем детстве, о том, как его мать всегда манипулировала им и отцом. Это были трудные разговоры, но они помогали нам понять друг друга.
Однажды вечером, когда дети уже спали, мы сидели за одним столом. Не в гостиной, а на кухне, за своим старым, немного потертым столом. На столе стоял чайник, две чашки. Между нами не было никого. Ни Галины Ивановны, ни Ирины, ни призрака Ивана Петровича. Были только мы.
Алексей смотрел в свою чашку, потом перевел взгляд на меня.
— Знаешь, я иногда думаю… Мы выиграли эту войну. Отстояли все. Но мне до сих пор горько. Горько, что ее пришлось вести. И что вести ее пришлось с моей же семьей.
Я протянула руку и накрыла его ладонь своей.
— Мы защитили наш дом, Алексей. Но мне тоже горько. Горько, что твою семью пришлось защищать от твоей же семьи.
Он кивнул, и его пальцы сомкнулись вокруг моих. Его рука была теплой и твердой. Мы сидели так молча, и в этой тишине не было больше тягостного ожидания, а было просто спокойствие. Суровое, выстраданное, но настоящее.
Победа не была сладкой. Она была горько-соленой, как слезы. Но это была наша победа. И этот дом, наш общий дом, наконец-то стал по-настоящему нашим. Не идеальным, не сказочным замком, а крепостью, которую мы отстояли вместе. И дверь в эту крепость теперь была наглухо закрыта для тех, кто хотел ее разрушить. А внутри было тихо. И это была самая большая ценность.
