И вот в пятницу вечером, когда мы с детьми собирали паззл на ковре в гостиной, раздался телефонный звонок Алексея. Он посмотрел на экран, и его лицо вытянулось.
— Мама? Что случилось? — его голос сразу стал тревожным, мягким.
Я замерла, прислушиваясь. Дети, почувствовав напряжение, тоже притихли.
— Да, я слушаю… Плохо? Голова кружится? — Алексей забегал по комнате. — Скорая? Вызвать? Нет, не хочешь… Ладно, не двигайся, мы сейчас приедем.
Он положил трубку и посмотрел на меня потерянно.
— У мамы давление подскочило. Говорит, чуть не упала. Лежит, бедная, одна. Надо ехать, забрать ее к нам. Хотя бы на выходные. Одну нельзя оставлять.
Внутри у меня все сжалось в ледяной комок. Это была ловушка. Я знала это с первой же секунды. Слишком уж вовремя, слишком театрально прозвучали его слова, пересказывающие жалобы Галины Ивановны.
— И что, «бедная» Ирина не может приехать? — холодно спросила я. — Или соседи? Обязательно нам, через весь город, мчаться?
— Ольга! — в голосе Алексея прозвучало отчаяние. — Это моя мать! Она плохо себя чувствует! Какие могут быть разговоры?
Я поняла, что спорить бесполезно. Отказ будет использован против меня на все сто процентов: «Невестка оставила больную свекровь умирать в одиночестве».
— Хорошо, — сквозь зубы сказала я. — Забирай. Но только на выходные. В понедельник утром она возвращается домой. Ясно?
Алексей кивнул с таким облегчением, будто я подарила ему жизнь, и бросился собираться.
Час спустя он вернулся, почти на руках вводя в квартиру Галину Ивановну. Она была бледна, театрально опиралась на сына, но глаза ее зорко и быстро окидывали прихожую, будто оценивая обстановку перед штурмом.
— Оленька, простите старуху за беспокойство, — простонала она, направляясь в гостиную. — Совсем разбитая. Сердце колотится, в висках стучит. Дай, родная, водички попить.
Взгляд ее упал на паззл, который дети так и не убрали.
— Ой, игрушки разбросали. Ладно, я тихонечко тут прилягу на диванчик, вам не помешаю.
Она заняла самый большой диван, заняв собой все пространство. С этого момента квартира перестала быть нашей.
Утро субботы началось с того, что Галина Ивановна, едва проснувшись, заявила, что будет готовить завтрак для всей семьи. Ее «помощь» на кухне обернулась катастрофой: она повсюду рассыпала муку, пересолила кашу, а когда я сделала деликатное замечание, обиженно вздохнула:
— Что ж делать-то, руки уже не те. Стараюсь, как могу, а все не угодишь.
Алексей, сидя за столом, ел пересоленную кашу молча, избегая моего взгляда.
Весь день она перемещалась по квартире, как тень. Комментировала все: что я слишком много стираю, что дети слишком громко смеются, что телевизор работает громко, а потом — что слишком тихо. Она постоянно пыталась поймать Алексея наедине, чтобы о чем-то поговорить шепотом. Я видела, как он напрягается при этих разговорах.
Кульминация наступила вечером. Пока я укладывала детей, Галина Ивановна, якобы помогая навести порядок, зашла в нашу с Алексеем спальню. Я вышла из детской и застыла на пороге. Она стояла у моего комода и держала в руках старую фотографию в рамке — снимок моей студенческой поры, где я была с друзьями, среди которых был и мой бывший молодой человек. Она рассматривала ее с притворным недоумением.
— Ой, Оленька, а это кто у тебя тут на карточке? — спросила она сладким голоском, но глаза ее зло блестели. — Красивый такой парень. Знакомый?
Алексей как раз подходил к спальне.
— Мама, это просто старые фотографии, — резко сказала я, пытаясь забрать снимок.
— Да я ничего, просто спросила, — она не отдавала фотографию, поворачивая ее к Алексею. — Смотри, Леш, какой мужественный. Интересно, где он сейчас?
— Мама, отдай! — голос мой дрогнул от ярости.
Алексей мрачно посмотрел то на меня, то на мать.
— Ольга, успокойся. Мама просто интересуется.
— Интересуется? — зашипела я. — Она в моих вещах копается и провоцирует сцену ревности! Ты это не видишь?
— Да что ты выдумываешь! — всплеснула руками Галина Ивановна, наконец отдавая фото. — Я просто хотела пыль протереть, старуха я бесполезная. Все у меня из рук валится. И на тебя же обижаются.
Она вышла из комнаты, делая вид, что плачет. Алексей проводил ее взглядом, полным вины, а потом сердито посмотрел на меня.
— Ну и зачем ты устроила сцену? Она же больная!
В тот вечер мы не разговаривали. Я лежала без сна, глядя в потолок. Я понимала, что это только начало. Что эта «больная» женщина выискивает слабые места в нашей обороне. И следующая ее атака будет еще тоньше и опаснее.
Тихий бытовой террор продолжался. На следующее утро я не нашла свой любимый шарфик. Позже обнаружила его на полу в углу прихожей, будто его кто-то случайно уронил и наступил. Случайность? Не думала.
К вечеру воскресенья я была на грани срыва. Галина Ивановна, довольная, сидела в кресле и смотрела сериал, периодически вздыхая о своей тяжелой доле. Алексей метался между ней и мной, как загнанный зверь.
Когда дети уснули, я подошла к нему.
— Завтра утром она уезжает. Ясно? Я больше не выдержу.
Он кивнул, не глядя мне в глаза. В его покорности читалась не согласованность со мной, а страх перед завтрашним прощанием с матерью.
А я думала только об одном. Сколько еще таких визитов придется пережить? И куда она залезет в следующий раз? Эта мысль заставляла кровь стынуть в жилах. Мне нужно было не просто защищаться. Мне нужен был свой козырь. И я начинала понимать, где его искать.
Утро понедельника началось с тягостной сцены. Галина Ивановна собиралась уезжать с видом мученицы, покидающей поле брани. Она медленно, с театральными паузами, надевала пальто, вздыхала и постоянно поправляла прическу перед зеркалом в прихожей.
— Ну, будьте здоровы, — говорила она, целуя Алексея в щеку. — Спасибо, что приютили старуху. Хоть немного пришла в себя. А то одна, знаешь, как тяжело…
Она бросила на меня короткий взгляд, в котором читалось не благодарность, а предупреждение. Алексей хмуро молчал, провожая ее до лифта. Я стояла в дверях квартиры, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Не от страха, а от осознания, что эта женщина только что провела разведку боем и теперь знает наши слабые места.
Когда дверь закрылась, в квартире воцарилась гробовая тишина. Алексей прошел в свою комнату, не сказав ни слова. Дети ушли в школу. Я осталась одна.
Бессилие и ярость душили меня. Я понимала, что следующий визит будет хуже. Что они не остановятся. Юрист говорил: «Ищите доказательства». Но где? Старые бумаги я пересмотрела. Переписки не сохранились. Было ощущение, что я бьюсь головой о стену.
И тут меня осенило. Галина Ивановна — человек старой закалки. Она не доверяет цифровым технологиям. Все важные документы, все бумажки она хранила в одной и той же большой старой сумке из кожзаменителя, с которой не расставалась годами. Она брала ее с собой и в больницу, и к нам в гости. В этой сумке мог быть целый клад.
Мысль была ужасной, преступной. Покопаться в вещах другого человека… Но что оставалось делать? Ждать, пока они подадут в суд и предъявят какую-нибудь подложную расписку?
Сердце колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Я подошла к окну и выглянула на улицу. Алексей уже ушел на работу. Дом был пуст. Тишина давила на уши.
Решение пришло внезапно и было твердым. Да, это безнравственно. Но то, что делали они, не имело никакого отношения ни к нравственности, ни к семье. Это была война. А на войне все средства хороши.
Я почти на цыпочках вышла в прихожую. Большая темно-коричневая сумка свекрови стояла на табуретке, где она ее оставила. Я взяла ее. Руки дрожали. Мне казалось, что сейчас откроется дверь и все раскроется.
Я отнесла сумку в гостиную, поставила на стол и минут пять просто смотрела на нее, как загипнотизированная. Потом, сделав глубокий вдох, расстегнула молнию.
Внутри царил привычный для свекрови порядок. Кошелек, ключи, пачка салфеток, маленькая аптечка с кучей пузырьков. И несколько папок с документами. Я с замиранием сердца вынула их.
Первая папка содержала ее медицинские карты и квитанции за коммунальные услуги. Вторая — документы на ее квартиру. Я лихорадочно листала пожелтевшие бумаги, почти не веря в успех. И вот, в самой старой, третьей папке, под стопкой каких-то справок, мой взгляд упал на сложенный в несколько раз листок бумаги в линейку.
Почерк был знакомым — угловатый, с сильным нажимом. Почерк моего свекра, Ивана Петровича. Вверху листа было криво написано слово «Расписка».
Воздух перестал поступать в легкие. Вот оно. Тот самый документ, который мог решить все. Я развернула листок и стала читать, стараясь не пропустить ни слова.
«Я, Иванов Иван Петрович, передал своему сыну, Иванову Алексею Ивановичу, денежные средства в размере 500 000 (пятисот тысяч) рублей для приобретения им и его супругой, Ивановой Ольгой Сергеевной, жилой площади в собственность. Деньги являются пожертвованием и возврату не подлежат».
Я перечитала текст еще раз. Потом еще и еще. Каждое слово впитывалось в сознание, как вода в сухую землю. «Пожертвованием… возврату не подлежат…»
Не было ни слова о доле. Ни намека на долг. Это был чистый, ясный подарок. Отец Алексея собственноручно это подтвердил.
Ко мне вдруг вернулись все звуки мира: я услышала, как за окном каркает ворона, как гудит лифт в подъезде. Я сидела, сжимая в дрожащих пальцах этот листок, и по моим щекам текли слезы. Но это были не слезы отчаяния. Это были слезы освобождения.
Потом меня охватила дикая, ликующая радость. Я нашла его! Тот самый козырь! Теперь они ничего не смогут мне сделать.
Я осторожно, как драгоценность, положила расписку на стол. Потом достала свой телефон и сфотографировала ее с разных ракурсов, чтобы было видно каждый сгиб, каждую букву. Я отправила фотографии себе на электронную почту. Нужно было сделать копию.
