А Марина подумала: А что, если я просто выйду? Не скандалом, не криком. Просто — выйду. Из кухни. Из комнаты. Из этого брака. Из этой роли. И больше не вернусь.
И эта мысль впервые не испугала её.
Усталость пришла не как гость — без стука, без предупреждения, прямо в душу. Не та, к которой привыкаешь: натёр мозоли, отмыла полы, вздохнула — и пошла дальше. Эта была другая. Серая, липкая, как затянутое небо. От неё не выспишься, не отдохнёшь, не сбежишь.
Марина стояла у плиты, руки тряслись от переутомления, будто она таскала мешки с цементом, а не жарила котлеты. За стенкой — шум, тарелки звякают, кто-то смеётся. Свёкор, свекровь, муж. Их вечер. Её будто и нет. Даже стул никто не подвинул.
— Когда я вообще в последний раз была просто Мариной? — подумала она, — Не женой. Не домработницей. Не поваром при семье. А собой. Женщиной. У которой есть свои желания, у которой тоже может болеть голова, и которой можно сказать “спасибо”.
Марина молча поднялась из-за стола — не доев, не дослушав — и пошла ставить чайник. Как автомат. Как чайная машина. Ни один голос за стеной не осёкся, не спросил, куда она. Пропала — и ладно.
Она прижалась к столу и закрыла глаза. Тело дрожало. Голова шумела.
— Вот так и живём, — подумала она. — Как будто меня и нет.
В понедельник утром, ещё не придя в себя, она уже стояла у дверей кабинета.
— Алла Викторовна, — голос чуть дрожал. — Мне нужно с вами поговорить.
— Марина? Заходи. Что случилось?
— Я хочу перейти на удалёнку. Совсем. У меня дома… Ну, тяжело сейчас. Мне нужно хотя бы немного воздуха. Простите.
— Я всё понимаю, — Алла Викторовна кивнула, сняв очки. — После того цейтнота ты вытащила весь отдел. Пробуем. Пиши заявление. С понедельника — дома.
Марина кивнула и, выйдя из офиса, впервые за долгое время почувствовала себя живой. Как будто сердце снова заработало.
Всю неделю она двигалась, как во сне. Варила, стирала, мыла — не замечая, что делает. Слушала мужа, который рассказывал про какие-то совещания, про нового начальника. Он говорил, не задавая вопросов. Словно перед ним — пустая раковина, которая всё стерпит и никогда не взорвётся.
В пятницу вечером он, не глядя на неё, натягивал куртку.
— Я к родителям. У них кран потёк. Помогу. Завтра они к нам на завтрак.
Он повернулся, уже у двери:
— Сделай папе омлет с беконом, маме — оладьи. И кофе сваришь нормальный, не этот кисель растворимый.
Марина стояла у окна. За стеклом — серые коробки домов и редкие, усталые фонари.
— Хорошо, — ответила она тихо.
— Ну, всё. До завтра.
Он ушёл. Дверь захлопнулась.
Она долго стояла в тишине. Потом медленно подошла к шкафу, открыла верхнюю полку и достала старую сумку — ту самую, с которой когда-то ехала в эту квартиру, полную мечт.
