Виктория сидела прямо, как будто у неё в позвоночнике вместо костей — железные штыри. Дмитрий нервно перебирал ремешок часов. Наталья что-то нашёптывала своему юристу, женщина с лицом, будто она собиралась растоптать оппонента в драке за парковку.
— Суд заслушал показания лечащего врача, — продолжала помощница. — Медицинская карта свидетельствует, что Николай Ильич был в сознании, вменяем, не состоял на учёте у психиатра, принимал лекарства в дозировке, не влияющей на способность к юридически значимым действиям.
Судья устало потер виски.
— Вопрос к ответчику. Виктория Сергеевна, вы оказывали давление на Николая Ильича?
— Нет, — спокойно ответила она. — Он сам всё решил. Мы много говорили. Он не хотел, чтобы его имущество растащили. Он не верил, что кто-то кроме меня будет этим заниматься.
— А вы записали это на диктофон, как многие делают? — подскочила Наталья. — У вас есть видеодоказательства? Может, ещё подпись кровью?
Судья глянул на неё, как на собаку, которая вот-вот начнёт грызть ножку стола.
— Без криков, пожалуйста. Это суд, не скандал в маршрутке.
Решение вынесли на следующий день.
— Суд признаёт завещание действительным. В удовлетворении иска отказать.
Дмитрий долго смотрел на постановление, как будто оно было написано на древнекитайском.
— То есть, всё? Это конец?
— Это только начало, — вздохнула Виктория. — Сейчас будет “прощай, родня”. В полный рост.
Вечером у двери стояла Екатерина Петровна. В руках — коробка с фотографиями, в глазах — буря.
— Это тебе, — сказала она и прошла мимо Виктории, как будто квартира была её.
— А здороваться нынче не модно? — бросила Вика, закрывая за ней дверь.
— Не с кем, — резко сказала Екатерина Петровна, ставя коробку на стол. — Здесь больше нет семьи. Здесь только собственность.
— Вы хотите что-то сказать — говорите, — сдержанно сказала Виктория. — Только без театра. Мы выиграли суд. Это факт.
— Выиграли? — усмехнулась Екатерина. — Ты думаешь, ты выиграла, потому что бумажка у тебя? А ты в зеркало на себя смотрела? Кто ты теперь? Женщина, из-за которой брат с сестрой больше не разговаривают. Мать с сыном друг на друга смотрят, как на врагов.
— Я — та, кто не дала превратить квартиру умершего человека в общественный туалет. Я защищала то, что он доверил мне. Не вам. Не “родне”. Мне.
— Ты думаешь, я её просто так не переваривала, — обернулась Екатерина к Дмитрию. — А ты слушал, говорил “мама, не трогай, мама, ну не надо”. А сейчас что?! Ты её слушаешь. А мы? А я?
— Мама, — спокойно сказал Дмитрий, — ты всегда хочешь, чтобы я выбирал. Между тобой и женой. Между семьёй и семьёй. Ты хоть раз пробовала не ставить меня в это положение?
— Это она тебя науськала, да?
— Нет. Это ты — всё эти годы. Я просто раньше закрывал глаза. А теперь открыл.
Екатерина Петровна вскочила, лицо у неё налилось красным.
— Понятно. Ну что ж. Живите. Но без нас.
Она резко развернулась и ушла. Хлопнула дверь.
Виктория молча подошла к коробке, открыла. Там были старые чёрно-белые фотографии. Николай Ильич в молодости. Служба. Рыбалка. Свадьба родителей Дмитрия. Потом — их с Дмитрием свадьба. И одна фотка, которой она не видела раньше: дядя Коля сидит у себя в кресле, а она — рядом. Лицо его — уставшее, но спокойное.
На обороте было написано рукой Николая: “Её не обманешь. Умная. Пусть будет всё у неё.”
— Ну и что теперь? — спросил Дмитрий вечером.
— Теперь… — сказала Виктория, закутавшись в плед, — живём. В своей квартире. С долгами, врагами, но с чистой совестью.
— А что родные? Те, кто любит, останутся. А остальные пусть живут с тем, что выбрали.
— Знаешь, я раньше думал, что сильные женщины пугают.
— Так. Очень пугают. Особенно, когда они правы.
— Но ты всё равно со мной.
— А ты всё равно — моя.
Они сидели молча. За окном шел снег. На подоконнике стояла чашка с недопитым чаем и лист дела: “Решение вступило в законную силу.”
И это было не про суд. Это было про них.
