В этот момент в коридоре заорала кошка. Видимо, ей было обидно, что её имя прозвучало в начале сцены, а дальше забыли. Или она просто чувствовала накал в воздухе.
Алина встала и пошла к холодильнику. Из морозилки она достала ледяную упаковку овощей и приложила к виску — голова ныла, как будто мысли в ней били молотками.
— Я не хочу войны, Али, — тихо сказал Игорь. — Ты хорошая. Просто… у нас всё давно не так.
— У тебя — давно не так. У меня всё было нормально, пока ты не решил поиграть в новую жизнь с беременной помощницей, — бросила она через плечо. — Ты её начальник, напомни мне?
— Классика. Мужик в возрасте, молодая подчинённая, чувство собственного могущества и пелёнки на горизонте. Ты думаешь, я не знаю, как это работает?
— Нет, Игорь. Сейчас ты не будешь меня успокаивать. Я — не твоя мать, я не Карина, я не очередной пункт в списке «разреши себе быть счастливым».
Он вскочил, обошёл кухню, встал сзади. Почти прикоснулся — но она шагнула в сторону.
— Ты хочешь сказать, что тебе не было больно? Что ты всё это время был несчастлив? — голос её стал хриплым, срывался. — Так ты ж мог сказать. Мы ж могли… поговорить. Но ты выбрал молчание и измену.
Он открыл рот, будто хотел что-то сказать. Закрыл. Потом всё-таки выдал:
— Она — другой человек. У неё другая энергия. Она легкая. Не такая, как ты.
Алина в этот момент поняла, что всё. Это не щель — это пропасть. И если он считает её «не такой», то обратно не свернёшь.
— Лёгкая? — переспросила она, чуть улыбнувшись. — Ну да. Ей ж не надо было с тобой кредит оформлять, твою мать вытаскивать из больницы, терпеть твои кризисы, варить тебе супы и стоять у плиты, когда у самой температура. Легкая. Потому что ничего не знает про тебя по-настоящему. Только фасад.
— Не делай из меня монстра, — глухо сказал он.
— Ты сам сделал. Своими руками. Из очень даже приличного материала.
Он хотел уйти. Уже взял куртку. Остановился. Повернулся.
— Я вернусь за вещами завтра. Надеюсь, ты подумаешь и не будешь мешать. Карина должна рожать летом. Нам нужно где-то жить.
Алина просто кивнула. Без истерик. Без истошных «ты меня предал». Только тихое:
— Угу. Я подумаю. Только ты тоже подумай — о том, как ты объяснишь ребёнку, что выбрал крышу над головой, выстроенную на костях чужого доверия.
Она села обратно за стол. Посмотрела на борщ. Пар всё ещё шёл. Только он теперь пах не укропом, а чем-то горьким. Как предательство. Как то, что нельзя размешать и убрать в холодильник.
— Я не понимаю, чего ты хочешь, Алина. Ты сама довела всё до этого, — Маргарита Павловна сидела на кухне с тем самым видом, каким обычно смотрят на кошку, нагадившую в тапок: с брезгливостью и снисходительной жалостью.
— Я прошу вас, не начинайте. У меня и так день как у героини «Трёх сестёр» — сплошной Чехов, только без чая и надежды, — Алина поставила на стол чашку с ромашкой. Чай был ей не нужен. Она давно поняла: травы не лечат, если ты травма сама по себе.
— Ой, язвишь? Значит, больно. Значит, задело. А могла бы быть умнее — сохранить брак, проглотить. Но нет, у нас же гордость!
— У меня — позвоночник. Гордость — это у вас, когда вы просите сына не жениться на «этом ничем не примечательном существе», — Алина сделала акцент на цитате и посмотрела свекрови прямо в глаза. — Вы же так про меня говорили, не стесняясь.
Та поправила платок на плечах. Вечно у неё эти платки — будто собиралась на похороны здравого смысла. И всегда с мелкими цветочками.
— Я — мать. Мне виднее. И ты не примечательна. Ты — как борщ из пакета. Съедобно, но без души.
