— И я не понимаю, в чём, простите, проблема? — голос Светланы Геннадьевны внезапно прорезал тишину кухни, звуча резче, чем обычно, словно плохо заточенный нож, скользящий по мягкому сыру. Она смотрела на Олю с таким выражением, будто пыталась понять, почему молодой, энергичной семье так сложно поделиться жилплощадью с родственницей. — Олечка, ну вы же молодые, энергичные, на ноги встали. Что вам, жалко? Это же НАДЯ! С детьми!
Оля не поднимала глаз от своей тарелки с унылой, едва тёплой гречкой, словно стараясь спрятаться в ней от всего мира. — Жалко, — коротко отрезала она, голос её звучал тихо, но в каждом слове читалась отчаянная усталость. — Очень жалко. Особенно после того, как мы шесть лет жрали дошираки и платили ипотеку по восемнадцать тысяч в месяц.
Светлана Геннадьевна прищурилась, словно пытаясь найти в Олинных словах хоть каплю понимания. — Оля… — начал было Игорь, но тут же замолчал, заметив взгляд, который Оля бросила в его сторону. Такой же холодный и непреклонный, каким обычно смотрят на клещей, уцепившихся за шею и не дающих вздохнуть.
— Нет, подожди, Игорёк, пусть скажет, — вмешалась Светлана Геннадьевна, голос её наполнился знакомой пассивно-агрессивной благостью, которую Оля терпеть не могла. — Ну-ну, продолжай, Олечка. А Надя, по-твоему, что, в кремлёвском дворце живёт? Два ребёнка, отец детей неизвестно где, её вообще государство должно поддерживать, а вы — семья. Или вы теперь — не семья?
Оля наконец подняла глаза, усталость и раздражение переплелись на её лице, но она улыбнулась — слабой, почти вымученной улыбкой, похожей на ту, что обычно выдают кассирши на грани нервного срыва. — Мы — молодая семья. Своя. Отдельная. — Она сделала паузу, словно собираясь подобрать слова. — Светлана Геннадьевна, у нас однушка. Не в Сочи и не на Патриарших. Вы же сами говорили, что в этом районе “и за бесплатно не жить бы”. А теперь вдруг — стратегический объект.
В этот момент Надя, которая до этого тихо ковыряла салат из капусты, тихо вмешалась, голос её был мягким, но в нём чувствовалась усталость и боль. — Потому что Наде тяжело. — Она вздохнула, словно пытаясь объяснить очевидное. — Она спит с двумя детьми на одном диване. А у вас, извините, двуспальная кровать и шведский шкаф. Ну, вы же взрослые люди! Ну поделитесь!
Оля не отводила взгляда и сказала спокойно, но с явным вызовом: — Можете кровать забрать. — Она сделала паузу, словно проверяя, дойдёт ли до них её слова. — Только я её сама собирала, пока Игорь с вами в суд бегал по вашему “подаренному” гаражу. Помните, Светлана Геннадьевна? “Подаренный” — это когда вы сначала отдали, а потом передумали.
Игорь пробормотал что-то, пытаясь унять накал страстей: — Оль, да прекрати. — Но Оля уже не слушала, её голос стал твёрже, словно стальной каркас, который не прогнётся под давлением. — Мы просто поговорить пришли…
— Ага. За ужином. Как цивилизованные люди. — Оля сделала шаг назад, её глаза блестели от сдерживаемой злости. — Только вот у цивилизованных людей на ужине не обсуждают, кто из родственников сегодня кого лишит жилья.
Молчание вдруг опустилось на комнату, словно тяжёлый пыльный занавес, который невозможно было отодвинуть. Даже дети Нади, обычно шумные и живые, на кухне замолчали, словно почувствовав напряжённость в воздухе. В углу телевизор тихо бубнил новости — про курс доллара и “сложную геополитическую обстановку”. Но у них на кухне атмосфера была не менее напряжённой, чем в мире больших политиков — здесь шла своя война за каждый квадратный метр и за семейные узы, которые казались такими же крепкими и одновременно хрупкими, как бронебойные патроны.
