Телефон замолчал. Только в динамике слышно было, как по другую сторону дула вечерняя прохлада и шуршали её шаги.
Оксана посмотрела на окна своей квартиры. В кухне горел свет. Там они, наверное, сидят — он пьёт чай, мама рассказывает, как «эта истеричка» сорвалась.
На миг защемило в груди.
Неужели всё? Неужели вот так — поставить точку, без крика, без сцены с разбитой чашкой?
Хотя… сцены уже были.
К утру она вернулась. Квартиру не покидали. В прихожей стояли те же ботинки, аккуратно сдвинутые. В спальне — его рубашка на стуле.
Андрей спал на диване. Свет был выключен. Но не темно — рассвет с улицы пролезал в комнату, как нежеланный гость. Оксана стояла в дверях. Смотрела.
Он был всё тот же. Ресницы, щетина, складка между бровей — даже во сне напряжён. Только теперь она видела: он — не её. И, наверное, никогда и не был.
Она прошла на кухню. Закипятила воду. Не шумела. Просто варила себе овсянку. Без сахара. Без соли. Просто чтобы что-то было в желудке, пока сердце разбирает остатки того, что называлось «жизнь».
Вошёл Андрей. Мятый, сонный. Сел.
— Я не думал, что ты серьёзно. То есть… что ты правда уйдёшь.
— Я и не ушла. Пока. — Она подала ему чашку. — Чай. Заварка старая, зато без яда.
Он не улыбнулся. Только смотрел. Словно пытался прочитать между строк то, что давно было написано крупными буквами.
— Мамы нет, — тихо сказал он. — Уехала рано утром. К сестре, в Харьков. Я ей билет купил.
— Как благородно. — Она опустила глаза. — А теперь?
— Не знаю. Я не хотел, чтобы всё так получилось. Просто… не умею я в это. В разборки. Мне проще промолчать.
— Молчание — это тоже выбор, Андрей.
Он не ответил. Только потёр лицо ладонями. Потом встал, подошёл к окну.
— Я не хочу тебя терять, Оксана. Правда. Но я не знаю, как быть. Ты сильная, ты всегда всё знаешь. А я…
— А ты привык, что за тебя решают. — Она отставила чашку. — Сначала мама, потом — я. Всё понятно. Но я больше не хочу быть в этом раскладе.
— То есть ты всё-таки уходишь?
Оксана долго молчала. Потом поднялась. Пошла в спальню. Открыла шкаф. Достала свои вещи. Медленно, без истерики. Сложила аккуратно в сумку. Рядом положила документы. Паспорт. Медкарту. Старое фото, где они с Андреем ещё на море, в первый отпуск.
Он вошёл, сел на кровать.
— Ты ведь тоже меня когда-то любила.
— Я и сейчас тебя… жалею, — тихо сказала она. — Но это не любовь. Любовь — это когда рядом человек, а не тень. Я слишком долго пыталась разговаривать с молчанием.
Он поднял на неё глаза.
— Прости — это легко. А вот «спасибо» — попробуй сказать. За все ужины, за ночные дежурства с твоей простудой, за то, что прикрывала тебя перед твоими «друзьями», когда ты трусил сказать правду. За то, что терпела твою маму три года. Хотя могла выгнать в первую неделю.
— Поздно, Андрей. Я больше не предам себя. Ни ради мам, ни ради мужей. Я теперь — одна. И пусть больно, но честно.
Позже она шла по улице. Летний утренний ветер дул в лицо. На перекрёстке пахло горячими булочками из «Форы», но даже это не тянуло назад. Она шла вперёд.
К жизни без шёпота за спиной.
Без постоянных «а что скажет мама?».
Без страха, что не угодила.
Она остановилась. Достала телефон.
— Алло, Лен. Да, выезжаю. Нет, не рыдала. Да. Освободилась. И знаешь… впервые за долгое время дышу.
— Как будто из аквариума выпрыгнула. В воду.
И пусть вода холодная — зато настоящая.
