Эти слова ударили сильнее, чем она ожидала. Слёзы подступили — злые, горькие. Как будто кто-то только что выдернул штырь, на котором она держалась последние пятнадцать лет.
Через два дня дома началась настоящая буря.
— Значит, у тебя «нет денег», а подруге на дурацкий парикмахерский фургон — есть?! — Виктор кричал, бегая по комнате с пультом в руке, как будто собирался на спор швырнуть его в стену. — Это так теперь называется семья? Ты что, совсем с ума сошла?
— Это называется «моя жизнь», — спокойно ответила Маргарита. — А не очередной благотворительный фонд имени Галины Петровны.
— Она твоя мать! Ну, почти! — визжал он. — Она нам помогает!
— Она помогает тебе. Мне — мешает. И ты мешаешь. Ты даже не понимаешь, как всё это выглядит со стороны!
— Да я ради вас… — начал он, но она не дала договорить:
— Ради кого, Витя?! У нас с тобой разве что счёт общий! Всё остальное — мама.
Он подошёл вплотную, дышал часто, в глазах — пена злобы. Руки сжались в кулаки. Она шагнула назад — не от страха, а чтобы не дать повода.
— Ты не смеешь… — прорычал он, — …вот так просто всё вычёркивать. Всё, что было.
— А что было, Витя? Ты хоть раз сказал мне: «Рита, иди отдохни, я разберусь»? Хоть раз встал между мной и своей матерью? Нет. Ты отмалчивался. Ты — как чехол: вроде рядом, но толку — ноль.
— Ты с ума сошла… — он махнул рукой. — Ты просто злишься. У тебя климакс, вот и…
О, какая это была ошибка.
Маргарита резко подошла к нему, прищурившись, и спокойно, как хирург перед разрезом, прошептала:
— У меня не климакс. У меня просветление. Я больше не служанка. Ни тебе. Ни твоей матери.
Он стоял, растерянный, почти комичный в своей прострации. Так выглядит человек, у которого отобрали привычный мир. Вдруг. Без предупреждения.
— Значит, так, — он тяжело выдохнул. — Или ты звонишь маме, извиняешься и возвращаешь деньги из проекта, или…
Он замолчал. Потому что сказать было нечего. Потому что знал — она не подыграет.
Через два дня Виктор собрал вещи. Молча. Без скандала. Без речей. Как уходят мужчины, когда им нечего сказать — даже себе.
Галина Петровна лично приехала на такси.
— Ты в своём уме?! — визжала она на лестничной клетке. — Он уходит из-за тебя! Из-за тебя, ведьмы!
— Знаете, Галина Петровна, — Маргарита смотрела ей прямо в глаза, — я не ведьма. Я просто перестала быть удобной. И это, знаете ли, потрясающе.
— Да ты… ты одна сдохнешь в своей тряпичной лавке!
— Лучше одна, чем вечно под вашим каблуком. Провожать не буду.
Дверь захлопнулась. Медленно, глухо, окончательно.
Вечером она пила чай на кухне. Без звуков телевизора, без чужих носков, без упрёков.
И впервые за долгое время — он не давил, а обволакивал.
Сначала было странно.
Дом дышал по-другому. Словно после сорока дней простуды наконец-то выветрилась затхлая духота. Ни носков на батарее, ни размазанной зубной пасты, ни звона кастрюль от Галины Петровны по выходным. Только утреннее солнце, свежемолотый кофе и тишина, в которой мысли не путались, а складывались в чёткие планы.
Маргарита открывала новый счёт в банке на имя ИП, ругалась с подрядчиком по поводу логотипа на микроавтобус и впервые за двадцать лет спала одна — и спала хорошо.
Она даже начала подумывать, что всё, главное, уже позади.
И, как водится, в этот момент в дверь позвонили. — Привет, тётя Рита, — стоял на пороге — кто бы вы думали? — Стёпа. Племянник Виктора. Тот самый, который на втором курсе бросил универ «ради стартапа», а через год ехидно писал в общий чат семьи, что «у Маргариты бизнес — это шить юбки за три копейки».
— Приехал убедиться, что я окончательно свихнулась? — она даже не старалась быть приветливой.
— Да ладно, тётя, не кипятись. Я… с миром. Можно зайти?
