Алексей уже шел к лифту. Его шаги гулко раздавались в пустом коридоре. Где-то за одной из этих дверей лежала Маша. Та самая Маша, которая предпочла уйти, лишь бы не видеть его страха.
Лифт медленно поднимался. Алексей смотрел на свое отражение в зеркальной стенке — осунувшееся лицо, воспаленные глаза. Каким же слепым идиотом он был все эти месяцы.
Дверь в палату была приоткрыта. Сквозь щель он увидел её — маленькую фигурку под белым одеялом, бледное лицо на белой подушке. Она смотрела в окно, где дождь рисовал причудливые узоры на стекле.
Алексей глубоко вдохнул и вошел.
Тихое гудение аппаратуры было единственным звуком в палате. Маша лежала с закрытыми глазами, но Алексей знал — она не спит. Её пальцы слегка шевелились по краю одеяла, как всегда, когда она пыталась скрыть волнение.
Он подошёл к кровати, поставил на тумбочку пакет с апельсинами — её любимыми.
— Пришёл, значит… — её голос звучал слабо, но в нём всё ещё была та самая ирония, которая сводила его с ума десять лет назад.
— Пришёл, — Алексей опустился в кресло рядом.
Она открыла глаза. Глаза, которые он когда-то сравнивал с морем, теперь были тусклыми, с желтоватыми прожилками у зрачков.
— Ну что, герой? Принёс мне своё покаяние?
— Нет, — он потянулся к её руке, но она убрала её под одеяло.
Алексей посмотрел в окно. Дождь кончился, и первые лучи солнца пробивались сквозь облака.
— Помнишь, как мы познакомились?
— Ты пришёл в больницу вспоминать молодость?
— Ты тогда упала с велосипеда у меня на глазах. С разбитыми коленками и порванными джинсами ругала этот проклятый бордюр…
— И ничего. Я просто тогда влюбился. В твою злость, в твоё упрямство. В то, как ты, хромая, тащила этот дурацкий велосипед до дома.
В палату вошла медсестра, проверила капельницу, бросила любопытный взгляд на Алексея и вышла.
— Алёш… — Маша закрыла глаза. — Не надо.
— Надо. Потому что я забыл. Забыл, за что полюбил тебя.
Она резко повернула голову к нему:
— Ты полюбил меня здоровой! А теперь я…
— А теперь ты такая же упрямая и злая, — он вдруг улыбнулся. — Просто с разбитыми коленками.
Маша закусила губу. По её щеке скатилась слеза.
Алексей осторожно взял её руку. На этот раз она не отдернула.
— Я знаю, что говорят врачи, — она перебила его. — Но я не буду…
— Нет. Я не буду прощать тебя.
Алексей кивнул. Он сжал её пальцы, такие холодные и тонкие.
— Ладно. Тогда я буду просить прощения каждый день. Пока не надоест.
— Надоест быстро, — она слабо улыбнулась.
За окном запела птица. Где-то в коридоре зазвенел телефон. Жизнь продолжалась.
Алексей прижал её ладонь к своим губам. Он не знал, сколько у них осталось времени. Но впервые за долгие месяцы чувствовал — он наконец дома.
Снег падал за окном больничной палаты, медленно укрывая город белым покрывалом. Алексей разворачивал фольгу с домашними пирожками, которые сам испёк по рецепту Машиной бабушки.
— Опять пережарил, — фыркнула Маша, отламывая кусочек.
— Зато с любовью, — он ухмыльнулся, вытирая с её подбородка крошки.
Она похудела ещё сильнее. Химия давалась тяжело — тошнота, слабость, бессонные ночи. Но в её глазах снова появился тот самый огонь, который когда-то заставил Алексея влюбиться в неё с первого взгляда.
В дверь постучали. Вошёл врач с папкой анализов.
— Ну что, Шестакова, готовы к хорошим новостям?
Алексей инстинктивно сжал её руку.
— Опухоль уменьшилась на семьдесят процентов. Мы в шаге от ремиссии.
Тишина. Потом Маша тихо рассмеялась:
— Ну вот. Придётся терпеть тебя ещё лет пятьдесят, Алёшенька.
Алексей не стал сдерживать слёзы. Он прижался лбом к её плечу, вдыхая знакомый запах лекарств и её духов.
— Это я тебя терпеть буду, — пробормотал он. — Потому что ты…
— Потому что ты всё ещё ругаешься, когда просыпаешь мой кофе.
За окном зазвонили колокола ближайшей церкви. Где-то в городе начиналась новая жизнь — ссоры, расставания, невысказанные слова. Но здесь, в этой палате с потрёпанными обоями, двое упрямцев в который раз доказывали, что даже самую горькую правду можно пережить.
