— И всё? — я не поверила.
— Нет, конечно. — он усмехнулся. — Дальше — психологическое давление. Шантаж на совести. Манипуляции. Но вы держитесь. Главное — не пускать никого на жилплощадь. Вообще никого.
Он поднял глаза на Диму:
— Муж должен стоять на стороне жены. Это ключевое.
И я впервые увидела в его лице твёрдость, не мягкость, не размытость — а стержень.
Но шторм всё равно пришёл.
Свекровь явилась через два дня — не одна, а с каким-то мужиком лет пятидесяти, в очках, в пиджаке, с папкой. Юрист, значит, нашёлся и у неё.
Я открыла дверь. Не приглашала.
Она перешла сразу в атаку:
— Мы пришли решить без суда. По-хорошему.
— По-хорошему — вы уходите. — сказала я.
Мужик в очках кашлянул:
— Мы считаем, что использование второй квартиры влияет на общее финансовое положение семьи…
— Эта квартира не относится к общим активам. Покупка до брака. Документы предоставить могу.
— Ну… — он поправил папку. — Всё равно можно подать встречный иск…
— Подайте. — я сказала. — А я подам заявление о навязчивом давлении и попытке принудительного вселения.
— Ты что себе позволяешь?!
Тихо. Спокойно. Но лицо было такое, что вопросов не оставалось.
Она повернулась к нему:
— Ты меня выбрасываешь? Ради неё?!
— Я не выбираю между вами. — сказал он. — Я выбираю то, что правильно. Она — моя жена. Ты нарушаешь нашу жизнь. Прекрати.
Мужик захлопнул папку. Оля в этот раз даже не пришла — видимо, поняла, что её время пока прошло.
Свекровь стояла в коридоре, дышала тяжело. Плечи подняты. Глаза блестят — но не от слёз, а от гордости, которая не умеет проигрывать.
— Я думала, ты другой. — сказала она тихо.
— Я тот же. Ты просто не привыкла, что я вырос. — ответил он.
Она ушла. Без крика. Без хлопка дверью.
И именно поэтому это было страшнее, чем любые слова.
Жизнь не наладилась сразу. Такие трещины не зарастают, как царапины.
Мы с Димой долго учились снова разговаривать. Не обходить углы, не прятать мысли, не ждать, что другой угадает.
Иногда было тяжело. Иногда мы спорили. Иногда я плакала. Иногда он уходил на час гулять по улице под моросящим ноябрьским дождём.
Но постепенно дом стал возвращать тепло. Не аляпистое, не яркое — а ровное, спокойное, настоящее.
Мы научились говорить:
— Мне страшно. — Я боюсь, что это повторится. — Я не уверена в себе. — Я не хочу потерять тебя.
Не «кто виноват», а что со мной происходит.
Это оказалось важнее, чем все «правильно» и «неправильно».
Валентина Сергеевна больше не приходила. Писала иногда. Коротко. Сдержанно.
Оля тоже исчезла. Там, по слухам, началась своя история — но это уже не наша жизнь. Мы туда не ходили.
И вот однажды — в декабре, снег ещё только начал ложиться, так осторожно, тонким слоем, — мы с Димой сидели на кухне. Я мыла кружку, он чистил апельсин.
— Катя, прости, что я сразу не встал рядом. Я правда думал, что можно всем угодить.
Я поставила кружку, вытерла руки полотенцем и сказала:
— Сейчас ты рядом. Это важнее.
Он кивнул, посмотрел на меня внимательно, спокойно.
— Я тебя не отпущу. — сказал он просто.
И я почувствовала что-то тёплое, настоящее. Без пафоса. Без громких слов. Что-то, за что стоит жить.
Не обязательно ругаться, чтобы отстоять себя. Не обязательно кричать. Иногда достаточно просто сказать «нет» — и выдержать тишину после.
Не та, которая ломает.
А та, которая держит дом, даже когда снаружи шторм.
И этот дом — теперь наш. Правда наш. Без чужих чемоданов и чужих претензий.
Я открыла окно. Двор был в снегу. Дети лепили что-то кривое, смеялись. Старики на лавочке спорили о политике. Всё как всегда.
Но внутри — всё было уже другим.
