Маргарита поставила дверь в понедельник. Она долго выбирала: в салоне дверей консультант даже вспотел — всё ей не то. Одна слишком глянцевая, другая — с узором, третья — подозрительно лёгкая. В итоге выбрала чёрную, матовую, тяжелую, как весеннее чувство одиночества. Замок был шведский. С тремя штырями. Мужик, который устанавливал, сказал с ухмылкой: — С такой дверью можно даже от родственников спасаться. Она не смеялась. Только кивнула: — А я от них и спасаюсь.
Вечером, около одиннадцати, когда чай уже остыл и в кухне пахло мандарином из старой вазочки, в дверь позвонили. Аккуратно. Потом чуть громче. А потом — как в пожарную.
— Рита! Рита, это я!.. Ты чего… ну ты чего!.. — Тебя тут нет, — сказала она в домофон и положила трубку.
Он долго ещё стоял. Шаркал ногой. Потом убежал, наверное, ночевать к маме. Или к другу. Или к чёрту на кулички — сейчас это было уже неважно.
На следующий день он вернулся. С пополнением. Через глазок Маргарита увидела знакомую фигуру. Пуховик с чужого плеча, пакет, в котором, по виду, была либо банка, либо бомба. Позади — Валентина Ивановна. Мать. Катастрофа в пальто цвета «чай с молоком».
— Открой, Рит. Мы пришли поговорить, — сказал Станислав, и дыхание у него было, как после бега. — «Мы» — это особенно трогательно, — ответила она. — Первым поёт сын, потом вступает мать. Хор глухих.
— Я варенье принесла! Абрикосовое, своё! — закричала Валентина Ивановна. — Всё осознала, я была не права!
— В суде осознание происходит часто. А вы, я смотрю, вперёд всех дошли.
— Это был жест! Материнский! Я просто хотела сына уберечь. Это же символ!
— Символ — это иконка. А вы — с иском и с пакетом. Реальные люди с реальными претензиями к моей квартире.
Станислав заговорил снова, мягко, как он умел:
— Рит, ну не упирайся. Ну, пожили — поругались. Ну всякое… можно же как-то назад…
— Ты подписал иск. Потом соврал. А до этого ещё и маме дал понять, что я для тебя никто.
И тут Валентина Ивановна сорвалась с места и как бабка на базаре, начала сипеть:
— А она и есть никто! Без нас бы он на шее у банка сидел, лапшу бы варил, да ещё и пересаливал! Я его растила! Я! Я ночами не спала! Я по врачам его таскала! А она кто?!
Станислав вдруг осел. Как будто спина у него сломалась.
— Мама, пожалуйста. Не надо…
— Как это не надо?! Она теперь будет решать, когда тебе домой возвращаться!
— Так и есть, — сказала Маргарита, спокойно, как если бы обсуждала прогноз погоды. — Я сегодня подала на развод.
— Ты серьёзно? — выдохнул он. — Ещё как. И насчёт квартиры — тоже всё серьёзно. До брака. Бумаги все на меня. Так что можете с мамой на кухне у юриста репетировать — у вас там красиво получается.
— Но я же тебя люблю…
Она посмотрела на дверь. Та стояла, чёрная, как ночь без звёзд. И надёжная.
— Ты любишь, когда удобно. Когда тебя никто не трогает. Когда можно сказать «не подумал» и тебе простят. Я больше не для этого.
Она ушла. А в дверь что-то глухо бухнуло. Может, банку уронили. Может, совесть стучалась.
Через две недели пришло сообщение:
«Рит, прости. Я запутался. Если когда-нибудь… дашь шанс — я буду рядом».
Она удалила. Без слёз. Без нервов. Просто — удалила. Как старую, давно неработающую программу.
На день рождения она купила себе подарок. Платье. Красное, с вырезом. Пригласила подруг. Заказала роллы. Поставила в телефоне «Не беспокоить». И даже включила музыку — ту самую, что звучала в наушниках, когда сердце начинало дрожать.
И тогда впервые за долгое время она почувствовала: Я не жду. Я не боюсь. Я — живу.
