— Стоп, — Есения подняла руку. — То есть ты знал. Что она взяла. Молча смотрел, как она пакует мои серьги в свой дурацкий рюкзак с цветочками. И не сказал ничего?
— Ну ты же тоже… — пробормотал он. — У тебя такая реакция на всё. Ты же как… взрываешься…
— Это называется — реакция на предательство, Витя, — сказала она почти ласково. — Удивительно, как ты всё ещё умеешь удивлять. Даже после восьми лет брака. Думала, хуже уже не будет.
Он наконец оторвался от телефона, посмотрел на неё.
— Я между вами двух огней. Ты давишь, мама давит. Я хочу просто жить. Мирно. Без скандалов.
— То есть если мама завтра заберёт машину, ты тоже просто скажешь «мирно живём»?
— Ну не надо утрировать, — Виктор встал, подошёл. — Давай поговорим, как взрослые люди. Без ультиматумов. Это ведь всё можно решить. Я поговорю с мамой. Украшения она вернёт. Ну сдала она их в ломбард — и что? Я выкуплю. И всё верну тебе. Ну… через пару недель. А пока… ну, ты чего, неужели из-за этого…
— Стоп. — Есения подняла руку. — Ты хочешь сказать, что твоя мать украла мои украшения. Отнесла в ЛОМБАРД. А ты… ты даже не остановил. Просто пообещал мне, что вернёшь, как зарплата будет?
— Ну да! Я ж не бросил, я не сказал, что всё, прощай. Я ж вот — рядом!
— Виктор. Ты не рядом. Ты — за ней. Всё время за ней. За её спиной, за её решениями, за её визгами. А я, выходит, сбоку. Так вот. Я ухожу. Потому что даже сбоку тут уже опасно.
Людмила Андреевна громко выдохнула:
— Господи, драматургия какая. Что теперь? Будешь одна? Да кому ты нужна, со своим характером и ребёнком?
Есения повернулась к ней, глядя прямо в глаза.
— Я нужна себе. И своей дочери. А вот вы… вы даже себе не нужны. Вы живёте чужими жизнями. И крадёте чужие вещи, потому что своих никогда не имели.
Людмила Андреевна побледнела. Виктор уставился в пол.
— Мариш, иди собирай вещи, — мягко сказала Есения. — Мы поедем к тёте Тане. Пока. Потом я подыщу квартиру.
— А школа? — спросил Виктор.
— Школа — это не проблема. Проблема — это когда у мужчины нет позвоночника. А у женщины — совести.
Она взяла сумку, открыла дверь.
— Я тебя не прощу, — тихо сказал Виктор. — За то, что ты уводишь дочку. За то, что уходишь.
— А я прощу, — сказала Есения. — Потому что с такими, как ты, жить — себя не уважать.
Марина вышла в куртке и с рюкзаком. В руках — тот же плюшевый лисёнок.
— Пока, бабушка, — сказала она. — Надеюсь, ты их выкупишь. Потому что мама сказала, что они дороже золота.
Дверь хлопнула. Осталась пустая кухня. Котлеты в микроволновке и три ложки борща в кастрюле.
А в шкафу — больше никогда не появятся те украшения. Потому что Есения не оставит их здесь.
И себя — тоже не оставит.
Квартира тёти Тани оказалась слишком тихой. Слишком чистой. Слишком чужой. Есения сидела на краешке дивана, глядя в окно, как будто там происходило что-то важнее, чем то, что творилось у неё внутри.
Марина рисовала в тетради человечков. Молчала. Иногда смотрела на мать с тревогой взрослого, у которого вдруг отобрали детство.
— Мам… — тихо. — Да, малыш? — А ты к папе не вернёшься больше?
Есения выдохнула и погладила её по волосам.
— Нет, солнышко. Не вернусь. Даже если он меня на коленях попросит. Потому что колени — это не позвоночник. А у него с этим проблема.
