— Эй, дружок, ты что это себе позволяешь? — Арсений тяжко поднялся из-за стола, его лицо исказила гримаса злобы. — Это моя жена, ты не забывайся!
— Жена, а не рабыня, которую можно унижать на потеху публике, — холодно парировал Максим.
— Это наши с ней личные, семейные дела! Анна, я тебе приказал — сядь! Немедленно! — его голос достиг такого тембра, что дрогнула хрустальная люстра.
Анна замерла на месте, разрываясь между годами вбитого страха и зародившимся лучом надежды. Привычка подчиняться была подобна толстым канатам, сковывающим её волю.
— Ань, — Вероника мягко подошла к ней и обняла за плечи, — пойдём со мной. Переночуешь у нас. Всё будет хорошо.
— Да вы все с катушек посрывались, что ли? — Арсений побагровел, его дыхание стало тяжёлым. — Это мой дом! Моя жена! И Анна никуда отсюда не уйдёт!
— Уйдёт, — прозвучал тихий, но абсолютно чёткий, стальной голос.
В гостиной воцарилась мертвенная тишина, в которой был слышен лишь тиканье напольных часов. Анна медленно подняла голову и посмотрела прямо на мужа. В её глазах не было ни страха, ни слёз — только холодная, выстраданная решимость.
— Я ухожу от тебя, Арсений.
— Что? — он не поверил своим ушам. — Ты? Уходишь? Куда ты, дурёха, денешься? У тебя же ничего за душой нет!
— У меня есть я сама. И этого, как выясняется, вполне достаточно.
— Да кому ты такая сдалась? Тридцать лет на шее, фигура поплыла, обабилась! Я тебя из милости, с барского плеча, терплю!
— Спасибо, — её голос не дрогнул, — что наконец-то открыл мне глаза на истинное положение вещей.
Она развернулась и пошла в прихожую. Арсений, огорошенный, поплёлся за ней.
— Стой! Ты что, это серьёзно? Из-за пары безобидных шуток?
— Это не шутки, Арсений. Это ежедневное, методичное унижение человеческого достоинства. И я устала.
— Да брось ты! Я же тебя люблю! — в его голосе впервые зазвучали нотки неподдельной, животной паники.
— Нет. Ты не меня любишь. Ты любишь процесс унижения. Это абсолютно разные вещи.
— Ну и куда ты пойдёшь, а? К мамаше в её ветхую избёнку? Коров там доить, грядки полоть?
— Буду. И знаешь что? — она остановилась у двери, — тамошние коровы, поверь, будут относиться ко мне с большим уважением, чем ты.
Она надела своё простое пальто. Руки предательски дрожали, но она с силой, через «не могу», застегнула каждую пуговицу, провела молнию — один щелчок, второй. Каждое движение было шагом к свободе.
— Анна, не дури, опомнись! — Арсений схватил её за рукав. — Давай всё обсудим, как взрослые люди! Я больше никогда! Никогда!
— Будешь, — она высвободила руку. — Ты не умеешь по-другому. Это твоя суть.
— Я научусь! Я исправлюсь!
— Нет. Прощай, Арсений.
Она открыла тяжелую дубовую дверь и вышла в подъезд, не оглянувшись ни разу. Максим и Вероника, словно верные оруженосцы, последовали за ней. Арсений остался стоять в пустой прихожей, сначала с лицом, искажённым яростью, потом — с маской полного, детского недоумения. Он вернулся к гостям, которые сидели, не зная, куда деть глаза.
— Ничего, вернётся, — он попытался издать уверенный смешок, но получился лишь жалкий хрип. — Куда ей, бестолковой, деваться? Переночует у подружки, поохает и с повинной головой приползёт обратно. Все они так, эти бабы.
Но Анна не вернулась. Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц.
Арсений сначала бушевал. Осыпал её телефон гневными звонками и сообщениями, требовал немедленно вернуться «на своё законное место». Потом гнев сменился на недоумение, а затем — на отчаянные мольбы. Он заваливал её работу роскошными букетами, часами дежурил у школы, пытаясь поймать. Но Анна, увидев его, просто меняла маршрут или молча проходила мимо, глядя куда-то вдаль, сквозь него, будто он был пустым местом.
Через три месяца она подала на развод. Сначала жила у Максима и Вероники, окружённая их заботой, а потом сняла маленькую комнату в старом, но уютном доме на окраине. Комнату с треснувшим потолком и скрипучим паркетом, но свою. Место, где никто и никогда не смел назвать её коровой или дурой.
— Как ты? — спросил Максим, случайно встретив её в парке спустя полгода.
— Учусь жить заново, — улыбнулась она, и в её глазах плескался давно забытый свет. — Учусь подходить к зеркалу и не видеть в отражении уродину. Учусь заказывать в кафе десерт и не думать, что я прожорливая хрюшка. Это трудно, Макс. Очень. Каждый день — это борьба с эхом его голоса в моей голове. Но я справляюсь. Я побеждаю.
