— Ладно, я поняла, — проговорила она медленно. — Не хотите, как хотите. Только потом не бегайте ко мне, когда всё встанет колом. И вообще… я больше сюда не приду. Не желаю быть предметом для издёвок.
— Спасибо, — с облегчением вздохнула Света. — Наконец-то что-то разумное.
— Света! — воскликнул Игорь.
— Что — Света? — она повернулась к нему, злясь больше на его беспомощность, чем на свекровь. — Может, уже хватит быть ковриком под мамкины тапки?
Мария Степановна направилась к двери, на ходу поправляя бигуди, как каску перед сражением.
— Я вот что скажу, Светлана, — остановилась она уже в коридоре. — Не ты ему мать. И если ты думаешь, что можно отгородиться от семьи, как от мух фумитоксом, — сильно ошибаешься. Всё вернётся. И не факт, что в виде прописки.
Дверь хлопнула с таким звуком, как будто это не дверь, а гроб семейной гармонии закрыли навсегда.
Минут пять никто не двигался. Только холодильник тихо гудел, как пенсионер на лавочке — вроде и рядом, но без особого участия.
Игорь молча налил себе воды и, не глядя на жену, произнёс:
— Папа вот так же говорил, перед тем как ушёл. Про «всё вернётся». Ушёл — и не вернулся. Может, она права?
Света опёрлась на стол. Она вдруг поняла, что устала. Не от Марии Степановны. Не от Игоря. От этого постоянного ощущения, что нужно что-то отвоёвывать. Что за стеной не соседи, а вражеский батальон, и ты в тапках, но с флагом.
— Послушай… — она села, мягко, уже без атаки. — Я не против семьи. Но я за границы. За личное пространство. За то, чтобы мы решали, кто будет жить в нашей квартире. Не она. Не Пашка. Мы.
Он кивнул. Потом встал, подошёл, обнял сзади.
— Я… я просто не умею вот так, как вы. Мне всегда казалось, что мама — это правильно. Что если она просит, то нужно делать. А ты… Ты другая. Ты про логику. А я всё ещё в детстве.
— Ну так пора повзрослеть, Игорёк, — слабо усмехнулась Света. — У нас уже ребёнок. И прописка.
Прошла неделя. Точнее — семь суток в тонкой тени тревоги. Никаких звонков, сообщений от Марии Степановны. Ни утренних фото с дачи, ни рецептов от давления, ни даже пассивно-агрессивных шуток в семейном чате. Света не радовалась. Она ждала. Знала: если свекровь замолчала — значит, назревает что-то по-настоящему ядерное. Та не из тех, кто уходит по-английски. Она уходит по-русски — с хлопком, слезами и обязательной последующей мстительной активностью.
И вот в этот чудесный четверг, в 18:20, когда Света варила гречку, в дверь позвонили. Не постучали, не поскреблись вежливо, а позвонили — коротко, дважды. Так звонят не друзья и не сантехники.
Игорь сидел в комнате, по звуку что-то пилил в ноутбуке. Света обтерла руки о полотенце, кинула взгляд в глазок… и сжала зубы.
Тот самый. Из армии. Весь такой постриженный, с армейской спиной, в руках — сумка на колёсиках и папка. Улыбается. Как будто он — Санта Клаус, а не возможная угроза жилищной безопасности.
— Привет, Свет. Прям как с картинки. Совсем не изменилась, — кивнул он, протискиваясь в коридор. Да с чего бы мне меняться? Я же в декрете, а не на зоне, — подумала Света, но вслух сказала:
— Привет. А что ты тут делаешь?
— А мне тётя Маша сказала — заезжай, родной ты нам человек, — сказал Пашка, с той самой наглой открытостью, с какой школьники на спор заходят в кабинет директора.
— Заезжай? — Света скрестила руки. — У нас тут что — общежитие МВД?
Пашка поставил сумку у стены.
— Да я на денёк-другой. Просто в городе надо быть, работу ищу, у меня завтра собеседование. И вообще… Я не ем много, и могу сам убираться. Могу даже с ребёнком сидеть. Говорят, он у вас спокойный?
— Его зовут Костя. И он не абстрактная “единица спокойствия”, а живой человек. И нет, он не сидит с кем попало.
И тут из комнаты выглянул Игорь. Он будто знал, что этот момент наступит. Его лицо было из серии “я не одобряю, но и не осуждаю, я просто здесь живу”.
