Так и замкнулся круг. Ларисе пришлось вернуться на материнский порог, который она когда-то так торопилась переступить.
Мария Марковна приняла их молча. Не из любви, а из гипертрофированного чувства долга. «Что люди скажут, если я выгоню больную дочь с ребенком?» – вот что двигало ею в первую очередь.
Они поселились в самой маленькой комнате. Лариса медленно угасала. А девочка, Марина, как росток, пробивающийся сквозь асфальт, стала неожиданно прорастать в окаменевшее сердце бабушки.
Мария Марковна вдруг обнаружила, что это маленькое существо совсем ее не боится. Верит. Не ждет подвоха. Любит. Марина приносила ей свои каракули – «рисунки для бабы Маши», обнимала по утрам и серьезно пыталась утешить, когда бабуля хмурилась. По ночам, если девочке снился кошмар, она бежала не к маме, а к бабушке и оставалась до утра в ее широкой жесткой кровати.
Лариса умерла тихо, словно и не жила.
И в квартире остались две женщины – пожилая, у которой все было в прошлом, и маленькая, у которой все было впереди.
Именно тогда лед тронулся. Мария Марковна, всю жизнь боявшаяся слабости, вдруг обнаружила ее в себе. Она учила Марину печь пироги, рассказывала старые семейные истории (конечно, в версии, где не было места ссорам с ее матерью), плакала ночами в подушку, понимая, как была холодна с дочерью, как несправедлива. Любовь к внучке была болезненной, запоздалой, отчасти – искуплением материнской вины.
Виктору все это не нравилось.
– Мама, ты ее совсем испортишь! – ворчал он, видя, как мать покупает девочке новое платье. – Скромнее надо быть, мы же не миллионеры.
– Я на свои покупаю! – отрезала Мария Марковна, и в ее голосе впервые прозвучала сталь, направленная против сына.
Шли годы. Марина выросла и превратилась в человека, без которого бабушка не мыслила своей жизни. Виктор появлялся все реже, его визиты стали формальностью. Однако был убежден, что квартира матери и ее дача – его законная добыча, ведь племянница – «чужой человек», не прямой наследник.
Мария Марковна все видела. Замечала оценивающий взгляд, скользящий по квартире. А всякий раз, выпив рюмку, как сын намекал на то, что «пора бы и документы привести в порядок». И ее сердце, научившееся к концу жизни любить по-настоящему, сжималось от обиды за него самого. За того мальчика, который так и не вырос.
