Квартира встретила меня запахом лекарств и старых книг, смешанным с едва уловимым ароматом папиного одеколона. Я стояла в прихожей и не могла сделать ни шагу — словно переступить порог означало окончательно признать, что его больше нет.
Папины тапочки всё ещё стояли у порога — потёртые, растоптанные, но такие родные. Левый чуть больше правого — нога после инсульта немного распухала к вечеру. Я не решилась их убрать. Как не решилась убрать его чашку с кухонного стола — голубую, с отбитой ручкой, которую он клеил три раза и всё равно пил из неё. Или сложить газету, которую он читал в последнее утро, водя дрожащим пальцем по строчкам и морщась от напряжения.
Похороны прошли как в тумане. Много людей, много слов, много цветов. Соседи говорили, что он был хорошим человеком, коллеги по работе вспоминали его добросовестность, врачи удивлялись, как долго он боролся. А я стояла у гроба и думала только об одном — как же тихо стало в доме без его кашля, без шарканья тапочек по паркету, без вечернего бормотания над кроссвордом.
А теперь — тишина. Такая плотная, что хотелось закричать или включить телевизор погромче, лишь бы заглушить этот звон в ушах. Но даже телевизор молчал — папа всегда смотрел новости в семь, а теперь пульт лежал на журнальном столике, и никто не протягивал к нему руку.
Я бродила по комнатам, словно впервые здесь оказалась. Трогала его вещи, боясь что-то сдвинуть, нарушить привычный порядок. Книги на полках смотрели укоризненно — папа их так любил, называл своими друзьями, разговаривал с ними, когда думал, что я не слышу. На письменном столе лежали очки в потёртом кожаном футляре, ручка с погрызенным колпачком, блокнот с записями. Его почерк — мелкий, аккуратный, в последние месяцы всё более дрожащий. Списки лекарств с галочками напротив принятых, номера телефонов врачей, моё имя, подчёркнутое дважды и обведённое в сердечко.
В нижнем ящике стола, под стопкой медицинских справок, я нашла конверт с моим именем. Написано было его рукой, но более твёрдой — наверное, ещё до последнего обострения. Рука дрожала, когда я вскрывала его, и сердце билось так громко, что казалось, соседи услышат.
Завещание. Официальные слова, печати, подписи нотариуса. Но суть была простой и ошеломляющей — всё мне. Квартира, в которой прошла моя жизнь, сбережения, которые он копил, отказывая себе во всём, дача, где мы проводили лето. Всё то, что составляло его мир, теперь принадлежало мне.
Я села в его кресло — то самое, кожаное, которое он выбирал три года и которое идеально подходило к его больной спине — и заплакала. Не от радости, не от горя — от бессилия и от огромной, придавливающей ответственности. Что теперь делать со всем этим? Как жить дальше, когда самого главного человека больше нет, а его мир лёг на мои плечи?
За окном шумели машины, кричали дети во дворе, лаяла собака у подъезда. Жизнь продолжалась, равнодушная к моему горю, а я сидела в этой звенящей тишине и не знала, как сделать следующий шаг.
Игорь появился на пороге через три дня после похорон, когда я ещё не успела прийти в себя. Выглядел он прекрасно — костюм новый, ботинки блестят, волосы аккуратно уложены, запах дорогого парфюма. Успешный человек, преуспевающий менеджер. Я открыла дверь и на секунду растерялась — мы не виделись больше года, и он казался совсем чужим.
— Привет, Наташа, — он прошёл в прихожую, даже не дождавшись приглашения, оглядываясь по сторонам оценивающим взглядом. — Соболезную. Знаю, тяжело. Но жизнь продолжается, правда?
— Спасибо, — я закрыла дверь, всё ещё не веря, что он здесь. — Проходи на кухню.
Мы сели за стол, тот самый, где когда-то всей семьёй пили чай по воскресеньям, спорили о политике, делились новостями. Игорь оглядывался, рассматривал обстановку с видом человека, который оценивает недвижимость. Молчал минуту, барабанил пальцами по столешнице, потом достал из кармана дорогую пачку сигарет.
