Мила замолчала. — Простите, что вы сказали? Перекрасили? — Да, а что такого? Было уныло, я освежила. Цвет теперь — сливочный, тебе понравится.
Мила почувствовала, как внутри поднимается волна — тёплая, тяжёлая, будто расплавленное железо. — Тамара Ивановна, вы не должны ничего менять в моём доме без моего разрешения. — «Моём доме»… — протянула свекровь. — Как некрасиво звучит. Ты же жена моего сына. А значит — мы все в нём живём.
Трубку она положила первой.
После этого Мила ходила по квартире, как чужая. Каждая вещь раздражала — чайник, который Фёдор подарил на день рождения, чашки, что они привезли из путешествия. Всё вдруг стало не нужным, липким, второсортным.
На десятый день Фёдор пришёл с работы раздражённый. — Мама плачет. Говорит, ты на неё накричала. — Я не кричала. Я просто попросила не трогать мою собственность. — Да что ты всё про собственность! — он ударил кулаком по столу. — Ты что, юрист? Дом, вещи — это всё ерунда! Мама просто хочет покоя.
Мила посмотрела на него. Перед ней стоял мужчина, который когда-то казался опорой, а теперь — как будто тень, без воли, без стержня.
— Тогда пусть живёт там, — сказала она тихо. — Только я туда завтра поеду.
На следующий день Мила действительно поехала. Дорога тянулась сквозь мелкий дождь, словно нарочно, чтобы остудить её решимость. Свернув к дому, она увидела на воротах табличку: «Частная собственность. Посторонним вход воспрещён.»
Она вышла из машины, подошла ближе. Табличка была новой. Гвозди — блестящие. Мила стояла, не в силах поверить.
Из дома вышла Тамара Ивановна в белом халате, в резиновых сапогах, с кружкой кофе. — О, Мила! — улыбнулась. — А я тебя не ждала. У нас тут уборка. Люба вон бельё стирает.
— Что это? — Мила указала на табличку. — Ну, — протянула свекровь, не моргнув, — просто порядок решила навести. Люди всё ходят, смотрят. Думают, пусто. А тут, видишь ли, частная территория.
— Чья? — спросила Мила, глядя прямо ей в глаза. — Наша. Семейная. — Тамара Ивановна улыбнулась шире. — Ты не сердись. Всё же для общего блага.
Мила стояла и чувствовала, как где-то в груди трескается тонкая перегородка — та самая, что держит человека от отчаяния. Она вспомнила, как выбирала этот дом: серый, облупленный, но с добрым лицом, как у старого пса. В тот день ей казалось, что это и есть начало новой жизни.
А теперь стояла чужая женщина и говорила ей: “Наша. Семейная.”
И Мила впервые за много лет поняла, что семья — это не всегда дом. Иногда — война за него.
С самого утра Мила чувствовала себя будто в чужом теле. Она долго сидела у окна, не решаясь выйти. Фёдор уже ушёл — оставил записку на кухне: «Мила, давай без резких движений. Я поговорю с мамой, всё уладится.» На полях — сердечко. Такое же, как в школьной тетради. От этого сердечка захотелось плакать.
Телефон лежал на столе, как свидетель чего-то важного. Ни звонков, ни сообщений. Только обрывки мыслей, тяжелые, как сырые камни. Снился дом — тот самый, но будто другой: с запертыми ставнями, с чужими голосами за стеной.
К обеду она не выдержала — поехала туда снова. Никому ничего не сказала.
Дорога, как обычно, казалась бесконечной. Но чем ближе к дому, тем больше было ощущение, что время течёт здесь иначе — густо, вязко, как мёд, от которого уже тошнит. Когда она подъехала, у ворот стояла старая “Нива”. Дверца открыта, внутри — мешок с картошкой, лопата, резиновые сапоги. Чужие вещи. На веранде — мужчина лет шестидесяти в рабочей куртке, с седыми бровями и лицом, как потрескавшаяся земля.
— Вы кто? — спросила Мила, стараясь, чтобы голос не дрожал.
Мужчина обернулся, чуть прищурился, не сразу отвечая: — А вы кто?
Она подошла ближе. — Это мой дом. — Не может быть, — протянул он. — Мне сказали, что хозяйка — Тамара Ивановна.
Мила почувствовала, как в груди что-то оборвалось. — Кто сказал? — Она сама. Сказала, сын подарил ей дом. Я вот нанят помочь в огороде — теплицу поставить, сарай починить.
Мила рассмеялась — нервно, почти истерично. — Подарил? — повторила она. — Какой щедрый сынок…
Мужчина посмотрел на неё с жалостью, будто понял. — Вы, значит, с той стороны? — — С какой — “той”? — не поняла Мила. — С женской, — просто сказал он. — С той, что всегда проигрывает.
Она вошла в дом без стука. Запах был другим. Не её. Пахло нафталином, валерьянкой и старой косметикой. На диване — новый плед, на полке — рамка с фотографией: Тамара Ивановна, Фёдор и Мила… только Мили не было. Вырезана, аккуратно, ножницами. Пустое место.
Мила подошла ближе, тронула стекло. — Господи, — прошептала. — Это уже больница какая-то.
