Надежда стояла у плиты, помешивая картошку в старой алюминиевой кастрюле. За окном уже сгущались ноябрьские сумерки, а в доме было зябко — котельную в совхозе включали только с декабря, если вообще включали. На подоконнике дребезжало старое радио, передавая вечерние новости, которые она уже не слушала. Что там говорили про кризис, про реформы — до их забытой деревни все эти слова доходили только холодом в трубах и задержками зарплаты.
Телефонный звонок разрезал тишину кухни, как нож по маслу. Надежда даже вздрогнула, хотя и ждала его. Галина звонила всегда в одно время — когда дети поужинают, а муж усядется перед телевизором.
— Надя, — голос сестры был натянутый, усталый. — Мама опять плохо себя чувствует. Давление скачет, жалуется на сердце.
Надежда прикрыла глаза. Вот оно. Началось.
— И что врач говорит?
— Да какой врач! Участковая приехала, послушала, сказала — возраст. Надь, ты же понимаешь, у меня дети, Серёжа на работе пропадает. А ты одна, тебе проще.
Тебе проще. Эти два слова Надежда слышала уже который год подряд. Тебе проще — потому что нет мужа. Тебе проще — потому что дети выросли и уехали. Тебе проще — потому что ты живёшь одна в доме, где зимой приходится топить печку дровами, а летом таскать воду из колодца.
— Галя, я же работаю. Отчёты сдавать надо, а они и так недовольны, что я…
— Мам, не капризничай, — перебила Галина, и в её голосе прозвучала та интонация, которой она, наверное, разговаривала с детьми. — Подумаешь, бухгалтерия. Что там у вас в совхозе делается — одни долги. А мама — она же родная.
Надежда посмотрела на остывающую картошку, на облупленные стены кухни, на свои руки, которые дрожали от усталости или от злости — сама не понимала. Шестьдесят три года, а чувствовала себя загнанной лошадью.
— Когда привозить? — спросила она тихо.
— Завтра утром. Спасибо, Надюш, ты у нас самая лучшая.
Трубка замолчала, а Надежда так и стояла с телефоном в руке, глядя в никуда. Самая лучшая. Самая удобная, хотела бы сказать. Самая одинокая, поэтому и самая подходящая для того, чтобы тащить на себе все семейные тяготы.
Она выключила плиту и села за стол. Картошка остыла, но есть всё равно не хотелось. Хотелось только одного — чтобы хоть раз, хоть один раз Галина сказала не «тебе проще», а «давай вместе».
Машина Галины исчезла за поворотом, оставив после себя только облако выхлопных газов и мать на крыльце с потрёпанной сумкой. Анна Васильевна стояла, опираясь на палку, и недовольно оглядывала двор.
— Дорога какая ухабистая стала, — проворчала она, переступая порог. — И холодина тут у тебя. Галочка говорила, что топишь уже.
Надежда закрыла дверь и помогла матери раздеться. Семьдесят восемь лет, а всё такая же — всегда найдёт, к чему придраться. Дом холодный, суп не такой, подушка жёсткая.
— Печку затоплю сейчас, мам. Садитесь пока на кухне, там теплее.
— Какая там теплее! — Анна Васильевна тяжело опустилась на стул и поморщилась. — У Гали-то натоплено, как в оранжерее. А здесь…
Надежда молча пошла растапливать печь. Дрова были сырые, дымили, никак не разгорались. Она раздувала угли, пока не закружилась голова, а мать всё продолжала ворчать из кухни.
— И что это за ужин? Картошка да огурцы из банки. У Гали хоть мясо на столе было. А ты что, экономишь на родной матери?
— Мясо дорогое стало, мам, — отозвалась Надежда, стараясь сдержаться. — Зарплату третий месяц задерживают.
