Ира вдруг начала записывать на телефон:
— Вот, смотрите, милиция против простых людей! Мы родственники!
— Мадам, уберите телефон. Иначе составлю протокол за препятствование работе полиции.
Наступила пауза. Свекровь поняла, что спектакль не удался.
— Хорошо, — она вдруг выпрямилась. — Мы уйдём. Но запомни, — она повернулась ко мне, — ты больше не член нашей семьи.
Я молча открыла дверь пошире. Ира начала собирать чемоданы, специально царапая ими паркет.
Участковый пообещал проследить, чтобы они действительно ушли. Когда дверь закрылась за ними, Сергей рухнул на стул, закрыв лицо руками.
— Как ты могла… Моя же мать…
— Ты сам довёл до этого. Я сто раз говорила — границы должны быть.
Он резко поднял голову:
— Ты унизила меня! На глазах у участкового!
— А они меня не унижали? — голос мой дрогнул. — Когда твоя сестра называла меня толстой? Когда мама критиковала каждый мой шаг?
Сергей вскочил и начал метаться по комнате:
— Они же семья! Надо терпеть!
— Нет, — я тоже встала. — Не надо. Или ты сейчас поймёшь, что мы — твоя новая семья, или…
— Или что? — он остановился как вкопанный.
— Или я подам на развод. Я больше не буду жить в этом кошмаре.
Его лицо исказилось. Он хотел что-то сказать, но вдруг раздался звонок. Сергей посмотрел на экран и побледнел:
Я молча вышла на балкон. Холодный воздух обжёг лёгкие. Из парковки доносились крики — свекровь что-то орала Ире, тащившей чемоданы к такси.
Мой телефон завибрировал. Сообщение от подруги:
«Пока ничья. Но битва только начинается.»
За спиной хлопнула дверь — Сергей вышел на балкон. Мы стояли молча, глядя в ночь. Где-то вдалеке захлопнулась дверь такси, увозившего моих «дорогих гостей».
— Я… я поговорю с ними, — наконец сказал он. — Объясню, что так нельзя.
Я не ответила. Впервые за вечер в груди защемило — не злость, а жалость. К нему. К нам. К этой сломанной семейной истории.
Но жалость — плохой советчик. Я знала — завтра будет новый день. И новая битва.
А пока… пока я просто закрыла балконную дверь и пошла готовить чай. Один.
Я проснулась от того, что кто-то осторожно трогал мое плечо. Открыв глаза, я увидела Сергея, сидящего на краю кровати. Его лицо в сером свете рассвета выглядело осунувшимся, под глазами залегли тёмные тени.
— Я не спал всю ночь, — прошептал он. — Надо поговорить.
Я села, опершись спиной о подушку. За окном едва брезжил рассвет, стрелки часов показывали пять утра.
Он долго вертел в пальцах край одеяла, прежде чем начать:
— Я звонил маме… Они в гостинице. Она сказала… — голос его сорвался, — что я больше не сын ей.
Я почувствовала, как сжалось сердце, но не подала вида.
— Я… я пытался объяснить, что ты тоже имеешь право… — он резко встал и начал ходить по комнате. — Чёрт! Почему всё так сложно! Они же семья!
Я молча наблюдала, как он мечется. Утренний холод проникал через тонкую пижаму, но я не шевелилась.
— Сергей, — наконец сказала я тихо. — Ты должен выбрать.
Он остановился как вкопанный:
— Что значит — выбрать?
— Или ты продолжаешь жить ради одобрения матери, или начинаешь жить своей жизнью. Наша жизнь.
— Это не выбор! Это ультиматум!
Я медленно вышла из кровати и подошла к окну. На улице дворник сонно подметал тротуар. Обычное утро. Только в нашей квартире всё перевернулось с ног на голову.
— Хорошо, — повернулась я к нему. — Тогда давай по-другому. Что ты чувствуешь? Не что «должен», а что чувствуешь на самом деле?
Он опустился в кресло, снова начал мять край подушки:
— Я… я злюсь. На маму — за то, что вломилась без спроса. На тебя — за то, что не смогла потерпеть. На себя… — голос его сорвался, — за то, что не знаю, как всё исправить.
Я села напротив, осторожно взяла его руку:
— А чего ты хочешь? Не «надо», а хочешь?
Он поднял на меня глаза — и впервые за долгое время я увидела в них не злость, а растерянность.
— Я хочу… чтобы было как раньше. Чтобы мама… чтобы вы…
— Так не бывает. Либо ты устанавливаешь границы, либо это будет повторяться снова и снова.
Раздался звонок в дверь. Мы переглянулись — кто в такую рань? Сергей пошёл открывать. Через минуту он вернулся с коробкой в руках.
— Консьерж передал… Это тебе.
Я открыла коробку. Внутри лежал мой свадебный альбом — тот самый, что обычно стоял у нас на полке в гостиной. Только теперь все фотографии, где была я, аккуратно вырезаны. На одной из страниц лежала записка: «Теперь ты нам не семья».
Сергей, заглянув через плечо, побледнел как полотно.
— Это… это слишком… — он схватился за спинку стула.
Я осторожно закрыла альбом. Странно, но слёз не было. Была только какая-то пустота.
— Ну что ж, — сказала я ровным голосом. — Ответ получен.
Сергей вдруг резко выпрямился:
— Нет! Так не пойдёт! — он схватил телефон. — Это уже переходит все границы!
Я удивлённо наблюдала, как он набирает номер.
— Мама? Это я. Только что получил «подарок». — Его голос дрожал, но не от страха, а от гнева. — Нет, ты слушай! Если ты ещё раз… Да замолчи ты! — он кричал так, что я вздрогнула. — Это моя жена! И если ты не извинишься перед ней, то да, ты больше не моя мать!
Он бросил трубку на диван. Его руки дрожали. Мы стояли молча, глядя друг на друга.
— Прости… — наконец прошептал он. — Прости, что не понял этого раньше.
Я не смогла сдержаться — бросилась к нему, обняла крепко-крепко. Его сердце бешено колотилось под моей щекой.
— Мы… мы починим альбом, — пробормотал он мне в волосы. — Напечатаем новые фото. Лучше прежних.
Я кивнула, не отпуская его. За окном взошло солнце, осветив наш разрушенный и снова собираемый мир.
Но я знала — это только начало долгого пути. Где-то в гостинице закипал новый скандал. Где-то тётя Люба уже звонила всем соседям с новостями. А у нас… у нас было это хрупкое утро. И выбор, который мы наконец сделали.
Прошла неделя. Семь дней странной, зыбкой тишины. Телефон Сергея молчал — ни звонков от свекрови, ни сообщений от Иры. Казалось, они исчезли из нашей жизни. Но это затишье было обманчивым — я чувствовала это каждой клеточкой.
В субботу утром мы завтракали на кухне, когда в дверь позвонили. Не тот резкий, настойчивый звонок, что был раньше, а робкий, короткий гудок.
— Кому бы в такую рань? — пробормотал Сергей, идя открывать.
Я осталась допивать кофе, но услышала его удивлённое:
Выглянув в коридор, я увидела свекра. Николай Иванович стоял, сжимая в руках шляпу, его обычно подтянутая фигура выглядела ссутулившейся.
— Можно войти? — спросил он тихо, не поднимая глаз.
